– Не надо злословить, – умиротворенно сказала я.

Мне хотелось сегодня быть совершенно доброй. Ведь и ко мне судьба повернулась по доброму, и я неожиданно очутилась дома. Пусть даже и всего то навсего на три дня.

– Я тебе вот что советую, – сказал Иван Владимирович. – Ложись ка спать, только сперва открой дверь, чтобы тепло из кухни шло в комнату, а то, гляди, за ночь превратишься в сосульку.

– Не люблю спать с открытой дверью, – ответила я.

– Когда пойду спать, я закрою.

– Ладно, – сказала я. – Так и сделаю, мне надо выспаться: с утра надо будет провернуть одно важное дело.

– Что за дело? Секрет?

– Никакого секрета нет, я вам после все расскажу.

Он оглядел меня, остановился взглядом на левой руке. – А это что такое? Почему перчатку не снимаешь? Фасонишь, поди?

– Какой там фасон, я была ранена, только вам не писала.

– Вот оно как. Серьезная рана?

– В общем, средней тяжести. Сквозное ранение и нерв задет. Пришлось около трех месяцев в госпиталях проваляться.

– А теперь как же?

– Теперь лучше. Потому мне и дали отпуск домой.

– Не было бы счастья… – сказал он и улыбнулся, хотя глаза его смотрели на меня с жалостью.

Моя комната была совершенно такой же, какой я оставила ее: книги на столе, на полу; только любимые мои цветы – традесканции – засохли, понуро свисали со стены, похожие на голые прутья, и плющ, подарок Кота, весь скукожился, превратившись в хилую палочку неопределенного цвета.

Я раскрыла шкаф. Там висели довоенные мои платья с подставными плечами, в оборках и воланах. Неужели было такое время, что я носила такие вот платья? И вместо сапог обувала коричневые лодочки на высоком каблуке?

Я сняла с вешалки старый халат, голубой в мелкий горошек, с белым пикейным воротником. Халат казался символом прошлой жизни, которая сейчас представлялась такой благополучной, сияющей, безмятежной. От халата исходил запах одеколона «Под липами», хорошего хозяйственного мыла и нафталина.

Нет, подумалось мне, не ценила, совсем не ценила я счастья, которого, полагала, должно было хватить на все годы, – жить в спокойном городе под никем не тревожимым небом, ложиться каждый вечер в свою постель на чистые простыни, утром надевать халат и мыться вдосталь горячей водой в ванной, где с утра до ночи горел слабый огонек запальника, и ощущать тепло, самое обычное тепло от радиаторов центрального отопления.

Сейчас радиаторы были холодные, неживые. Серый слой пыли густо покрывал их рифленые бока, а на окнах висели темные бумажные шторы.

Я зажгла настольную лампу, легла на тахту, накрывшись одеялом, а поверх одеяла еще пледом.

На полу возле тахты лежала книга. Это был «Холодный дом» Диккенса, один из любимых моих романов. Я перечитывала Диккенса в различные годы, и тогда, когда училась в школе, и после, став старше. Меня покоряла душевная широта Диккенса, его сочувствие чужому горю и ненавязчивый юмор.

И вот я угрелась, раскрыла книгу и попыталась забыть обо всем, окунуться в далекий мир знакомых героев.

Но как я ни пыталась, а читать не могла. Думала все об одном – я в Москве, дома, в своей комнате…

Иван Владимирович стал в дверях. В одной руке трубка, в другой – стакан чая.

– Давно уже не пил настоящего чая.

– А вы все курите?

– Что ж поделать? Мне за семьдесят, поздно менять привычки, тем более что ты еще и табак привезла.

– А вы по прежнему на «Трехгорке»?

– По прежнему. Только уже не поммастера, а инструктор производственного обучения. К нам на «Трехгорку» пришло много молодежи, совсем зеленой, лет по пятнадцать шестнадцать, их еще учить да учить…

– Вот вы и стараетесь…

– Куда ж деваться? А еще все лето на крышу взбирался по вечерам.