Когда она уходит, Наташа обычно открывает окна во всей квартире, чтобы выдуть табачный дым, и вытряхивает в мусоропровод пепельницу, полную окурков со следами помады.

Я сажусь возле Вероники Степановны, Наташа наливает мне в чашку чай. Разговор, начатый еще до меня, идет о вчерашнем собрании в театре. Вероника Степановна и Алла Семеновна говорят очень громко, не слушая и перебивая одна другую. Я подмигиваю Наташе, она опускает ресницы. Мы обе не сомневаемся, разговор этот надолго, может быть до самой ночи.

– Я все понимаю, – говорит Вероника Степановна. – Ты меня, Аллочка, не агитируй, это напрасный труд, уверяю тебя, лучше скажи, почему ты взяла сторону Сержа? С какой такой стати?

Серж – это главный режиссер, пришедший в театр в начале года и против которого в труппе ведется планомерная, методическая борьба. Думается, что Вероника Степановна – не последняя скрипка в этой борьбе, ибо никак не может простить Сержу, что он предложил ей уйти на пенсию.

Кажется, Алле Семеновне он предложил то же самое.

Алла Семеновна молча прихлебывает остывший чай. Потом берет из пачки, лежащей на столе перед ней, новую сигарету, щелкает зажигалкой и, откинув голову, картинно пускает дым через ноздри.

– Да говори же! – нервничает Вероника Степановна.

– Изволь, дорогая, – отвечает Алла Семеновна, – сейчас постараюсь тебе все объяснить.

Она словно бы изъясняется словами какой то давней своей роли.

Глубоко затянувшись, Алла Семеновна гасит сигарету о дно пепельницы, вынимает другую из пачки. Снова затягивается, снова выпускает дым через ноздри.

Вероника Степановна обеими ладонями подпирает свой немыслимый подбородок.

– Алла, ну чего же ты тянешь?

Алла Семеновна слегка улыбается.

– Я поняла, Вероничка. – Она поднимает руку, бренча браслетами, и показывает куда то наверх, на потолок, что ли: – Там не готовы еще к снятию. Потому я и взяла его сторону. Уяснила?

– Нет, – отвечает Вероника Степановна.

На кухне тепло, но она зябко кутается в халат. Халат прелестен: голубой, вельветовый, с бархатными отворотами. Помню, как Наташа ранней весной все воскресенья подряд просидела за машинкой, чтобы преподнести матери ко дню рождения этот халат.

«Бархат очень трудно поддается обработке, – говорила мне она, – впрочем, вельвет тоже не сахар в этом смысле».

Все это так, но Веронике Степановне хотелось иметь именно такой халат, вельветовый, с бархатными отворотами, а Наташа ни в чем не может ей отказать.

– Непонятно? – удивляется Алла Семеновна. – Я тебе еще раз повторяю: там не готовы к снятию Сержа.

– Где – там?

– Сама не понимаешь? Там – это там.

– Хорошо, допустим, что не готовы, ну и что с того?

– А то, что я все сообразила и решила потому взять его сторону.

– На всякий случай?

– А почему бы и не на всякий случай?

Алла Семеновна отряхивает пепел в свое блюдце.

– Ведь если все повернется так, что он победит, то не мне с ним бороться. И не тебе тоже, дитя мое! – Положив ногу на ногу, она окидывает взглядом Веронику Степановну. – Так то, детка, учись, пока я жива!

– Чему учиться то? Лицемерить? Выгадывать? Кривить душой?

– Начинается!

Алла Семеновна шумно вздыхает и, насмешливо сузив глаза, обращается ко мне, призывая меня в союзники:

– До таких лет дожила, а все словно школьница первоклассница талдычит о каких то нравственных идеалах; я уже наизусть заучила, что она сейчас начнет: честность, принципиальность, верность своему слову.