– Возможно.

– Алла, вспомни, что́ ты недавно сама же о нем говорила!

– «Все, что было, позабыла, все, что будет, позабудет», – устало отвечает Алла Семеновна словами некоей песни.

Она в образе, определенно играет какую то роль, только ей известную. Губы презрительно опущены, глаза как бы невыспавшиеся, вечная сигарета в углу рта.

– Тогда нам не о чем больше говорить, Алла.

– Тем лучше, – по прежнему устало и небрежно роняет Алла Семеновна.

– Тетя Алла, пирог остыл, может быть, все таки скушаете кусочек? – спрашивает Наташа.

Она успела уже привыкнуть к постоянным спорам, возникающим решительно по любому поводу между матерью и ее подругой, и потому стремится по возможности обточить острые углы.

– У меня еще не было такого удачного пирога.

– Ладно, давай, – снисходительно, словно делает большое одолжение, отвечает Алла Семеновна, вгрызаясь в теплое, воздушное тесто. – Действительно, пирог у тебя, Наташка, удался на славу!

– Это что, а как она делает заливное! – подхватывает Вероника Степановна.

– А то я не пробовала, – усмехается Алла Семеновна.

– Приходите в воскресенье, тетя Алла, я приготовлю заливное из хека, пальчики оближете, – говорит Наташа.

– Не отличишь от судака, – уверяет Вероника Степановна.

Мы переглядываемся с Наташей. Порядок. Мир, кажется, восстановлен.

Основательно закусив (два ломтя пирога, яичница с ветчиной, маринованные грибы), Алла Семеновна уходит. Она целуется с Вероникой Степановной, с Наташей, грозится нагрянуть в воскресенье на заливную рыбу – она таки любит покушать, недаром жалуется на одолевающую ее полноту. И меня тоже одаряет лучезарной улыбкой примадонны.

– Чао, девочки, – говорит Алла Семеновна и отбывает.

После ее ухода Вероника Степановна печально говорит:

– Что поделаешь? Я бы давно с нею порвала, но как подумаешь, что мы дружим уже целых четверть века!

– С чего это тебе нужно с нею рвать? – спрашивает Наташа. – Женщина как женщина, с обычными недостатками и достоинствами, к тому же артистка.

– А что, разве артистки чем то отличаются от обычных людей? – спрашивает Вероника Степановна.

– А то нет? Сама знаешь, все вы какие то такие…

– Какие же?

– Чокнутые, что ли…

Вероника Степановна укоризненно качает красиво причесанной головой:

– Эх, дочь, нет в тебе ни малейшего уважения к матери!

– Вот постареешь окончательно, тогда зауважаю, – отвечает Наташа.

Садится за стол между мной и матерью, пристально вглядывается в нее:

– Ты что, мать, наверно, плохо спала?

– Почему ты так спрашиваешь? – пугается Вероника Степановна. – У меня вид страшный? Мешки под глазами? Да?

– Нет, просто бледная.

– Бледная? Ну, это все в наших руках.

Вероника Степановна выходит из кухни и спустя минуты две появляется снова. Щеки ее цветут нежнейшим розовым румянцем, на веки положены голубые тени.

– Какова? Кто скажет, что у меня взрослая дочь?

– Никто, конечно, – отвечает Наташа. – Будешь молоко пить? Я вскипячу.

– Не хочется, – капризно тянет Вероника Степановна. – Надоело мне твое молоко!

Наташа между тем наливает в белую эмалированную кастрюльку молоко из пакета, ставит кастрюльку на огонь.

– А у кого связки то и дело садятся? У кого весной ангина была? Кто жаловался, что тонзиллит замучил?!

Наташа разговаривает с матерью, словно с маленькой, неразумной девочкой, мать не пытается спорить с нею, лишь досадливо поводит плечами.