– Попробуй уговори ее. Боится, что доктор уложит в постель, даст больничный, а она все храбрится, утверждает, что от нее бегут все болезни, как черт от ладана.

Помедлив, Наташа говорит:

– Когда никогда, а все равно Серж ее выживет.

– Может быть, его сперва выживут?

– И так может случиться. Только все равно, придет новый главный, он ее тоже спровадит. Зачем она ему? Занята всего лишь в одном спектакле, новых ролей не предвидится. И потом, в самом деле, сколько можно? Она же не заслуженная, не народная, не любимица публики, – так, в общем то, прокуковала всю жизнь на выходных…

Должно быть, в этот миг мы обе охвачены одним и тем же чувством – жалостью к Веронике Степановне; не самая веселая участь досталась ей на долю, чего уж тут веселого до старости оставаться маленькой актрисой на незаметных ролях?

А ведь тоже училась некогда в студии, играла в ученических спектаклях, волновалась, впервые выйдя на сцену, сама же рассказывала, что великая Яблочкина верила в ее звезду, а Михаил Михайлович Тарханов, тот прямо так и утверждал: «Ты, Вероничка, будешь замечательной артисткой. Помяни меня!»

И она помнила об этих словах, держала их в своем сердце, мечтала о большой сценической карьере, об успехе, о популярности у зрителей…

– Ты только не показывай виду, что тебе ее жаль, – тихо говорит Наташа.

– Ладно, не буду.

– Хорошо, если бы они с папой помирились, – продолжает Наташа, – а то правда, подумай сама, чего им жить одиноко, каждый у себя.

– У папы нет семьи?

– Была. Теперь опять он почему то один.

– А он что, писал тебе о том, что опять один?

– Да нет, ничего он не писал, но я же умею между строчек все, что надо, прочитать. Достались же мне родители, что один, что другая, просто беда с ними!

Наташа шумно вздыхает и смеется; наверное, она нарочно смеется, чтобы я не вздумала пожалеть ее. А я и не собиралась ее жалеть.

Да она и не приняла бы от меня не то что жалости, а самого обыкновенного сочувствия.

Не знаю, сколько бы мы еще простояли в дверях, если бы не раздался голос Вероники Степановны:

– Наташенька, дочка, дай мне грелку, слышишь?

– Слышу, – отзывается Наташа. – Что, опять ноги болят?

– Не очень, но все таки…

– Сейчас принесу.

Я бегу к себе по лестнице наверх. Наташа все еще медлит уйти, стоит в дверях, глядя мне вслед.

– Ей с ее больными ногами только собаки не хватает!

Я останавливаюсь, гляжу на Наташу сверху вниз.

– А с собакой ей веселее будет…

– Думаешь? – спрашивает Наташа. Задумчиво качает головой. – Неужели правда веселее?

Мне кажется, Наташа уже решила. Рано или поздно, а собаке суждено у них появиться…

Брат и сестра

У таксиста Севы Сугробова случилось ЧП: потерял куклу, розовощекую, с глупыми выкаченными глазами в коричневых ресницах, кудрявую диву, которую обычно привязывал к бамперу машины.

Как развевались на ветру ее волосы! А щеки, казалось, ярче алели от быстрой езды. Протянутые вперед ручки как бы благословляли всех едущих навстречу.

Сева называл эту куклу нерусским, услышанным от кого то словом «Маскотта», что означало, как он уверял, «счастливый талисман».

– Когда нибудь моя маскотта принесет мне настоящее счастье, – уверял Сева.

Однажды его спросил начальник колонны таксомоторного парка, хмурый, немногословный толстяк:

– Что такое, по твоему, счастье?

– Счастье – это осуществление всех, какие есть, желаний, – не задумываясь, ответил Сева.

Он не солгал: для него самым что ни на есть подлинным счастьем было бы осуществление всех его желаний.