Эта мысль заставляет меня толкнуть дверь кафе с большей силой, чем я намеревался — и споткнуться о порог. Интерьер тусклый, но не темный — он освещен одной свечой. За столом… где сидит Оливия.

И все мое существо облегченно выдыхает.

Несколько мгновений я просто смотрю на нее. Впитывая в себя видение ее темных, вьющихся волос — блестящих, даже в свете свечей. То, как отблески пламени танцуют на ее безупречной бледной коже, подчеркивая ее лицо в форме сердца, ее высокие скулы, румяные розовые губы, которые овладели мной с самого начала, и темно-синие глаза, похитившие мою душу.

Она тоже смотрит на меня, неподвижно и молча, ее щеки пылают — достаточно, чтобы заставить меня задаться вопросом, какие восхитительно непристойные мысли мелькают в ее голове. Когда я захожу в комнату, дверь за мной медленно закрывается.

— Вечер сегодня тихий, — говорю я. Потому что эти слова даются легко — в отличие от накопившихся признаний и извинений, которые борются в моем горле за видное место.

Оливия моргает. Будто она только сейчас поняла, что я существую — здесь, а не в ее воображении.

— Логан сработался с полицией Нью-Йорка. Он оцепил вокруг кофейни периметр в три квартала.

Я киваю, не сводя с нее глаз. Есть отличный шанс, что я никогда не закрою их снова. Сон переоценивают.

— А… это объясняет заграждение.

— Да.

Я медленно приближаюсь к ней.

— Я скучал по тебе.

Легкий наклон ее подбородка, нежный кивок — единственный ответ, который я получаю.

Я потираю затылок.

— Ты… ты смотрела пресс-конференцию?

Лицо Оливии меняется — смягчаясь в уголках губ, взгляд теплеет.

— Да.

Я делаю еще один шаг, медленно, едва сдерживая желание заключить ее в объятия и заняться с ней любовью у стены, на полу и на каждом столе в зале.

Потому что, прежде чем мы доберемся до этого, есть вещи, которые должны быть сказаны. То, что она заслуживает услышать.

Мой голос — хриплый шепот.

— Оливия, по поводу того, что я сказал в тот вечер, когда ты ушла. Я…

— Прощен. — Слезы наворачиваются ей на глаза. — Ты полностью прощен. Ты сразил меня «лошадиной задницей».

И она бросается в мои объятия.

Я зарываюсь лицом в ложбинку ее шеи, вдыхая сладкий аромат ее кожи — меда, роз и ее самой. Мои губы путешествуют по ее подбородку, находят ее рот, чувствуя влагу ее слез на своей щеке. А потом наши рты двигаются в унисон, пробуя и исследуя — дико и требовательно. Это не сладкое, сказочное воссоединение. Это грубая, отчаянная и неподдельная потребность. Быть вдали от нее, зная, как близко я был к тому, чтобы действительно потерять ее, делает меня грубее, чем следовало. Мои руки пробираются ей в волосы, впиваются в ее спину, крепко прижимая к себе, чувствуя каждый вдох, который ее сотрясает. И я не одинок. Она издает мне в губы стон — я чувствую его вкус на своем языке — ее руки тянут меня за волосы, ноги обхватывают мою талию, сжимая, будто она не может быть достаточно близко.