Наконец, наступил этот долго-ожидаемый день и краснощекий содержатель таверны явился в ратушу с сияющим лицом, а до ухода из дома распорядился пригласить на вечер лишняго скрипача для торжественнаго празднования годовщины его заведения. Он почтительно просил муниципалитет возобновить ему разрешение торговать с музыкой, и муниципалитет уже хотел, как всегда, подписать это разрешение, как вдруг Николас Тольромбль встал и огорошил всех присутствующих потоком красноречия. В цветистых выражениях он распространился о быстро увеличивающемся разврате в его родном городе и совершаемых ежедневно в его стенах излишествах. При этом он разсказал, как неприятно на него действовало зрелище многочисленных боченков с пивом, спускаемых каждую неделю в погреб Веселых Лодочников, и как он два дня к ряду сидел у окна против таверны, считая число лиц, заходивших туда за пивом с полудня до часа, когда между прочим большинство жителей Модфога обедает. Из этих его личных наблюдений оказалось, что в пять минут вышло из таверны с кружками пива средним числом двадцать одно лицо, а умножая на двенадцать, это число составит 252 человека в час, или, в течении пятнадцати часов, во время которых открыто заведение, три тысячи семьсот восемьдесят человек в день, значит в неделю двадцать шесть тысяч четыреста шестьдесят. Затем он доказал очень красноречиво, что бубны и развращение нравов — синонимы, а скрипка и безнравственныя стремления — одно и тоже. Все эти аргументы он подкреплял частыми ссылками на толстую книгу в синей обертке и на решения лондонских судей. Дело кончилось тем, что муниципалитет, озадаченный цифрами, и усыпленный длинною речью, а главное желавший поскорее отправиться обедать, отдал предпочтение Николасу Тольромблю и отказал Веселым Лодочникам в разрешении торговать с музыкой.

Однако, хотя Николас восторжествовал, но его торжество было кратковременное. Его борьба с кружками пива и скрипками, точно он сам никогда не пользовался тем и другим, вскоре возбудила против него общую ненависть и даже старые друзья стали отворачиваться от него. Мало по малу, ему надоело уединенное величие Модфог-Голла и его сердце стало изнывать по теплому уголку в Таверне Барочников. Он стал сожалеть, что вздумал сделаться общественным деятелем и стал, вздыхая, вспоминать о веселом времени, когда он торговал углем. Наконец, Николас Тольромбль дошел до такого отчаяния, что собрался с духом, заплатил своему секретарю за треть вперед и отправил его обратно в Лондон. После этого он надел шляпу, спрятал гордость в карман и отправился в Таверну Барочников. Там находилось только двое из его старых друзей, и они очень холодно отвечали на его приветствие.

— Что, вы теперь задумали запретить трубки, мистер Тольромбль? спросил один.

— И доказать, что табак увеличивает число преступлений? прибавил второй.

— Нет, ни то, ни другое, отвечал Николас, крепко пожимая им руки: — я пришел сюда, чтоб сказать вам. Я очень сожалею, что так долго ломал дурака, и прошу позволения занять мое старое место у камина.

Старики широко раскрыли глаза от изумления и в полуотворенную дверь выглянуло еще три или четыре старика, которым Николас со слезами на глазах повторил тоже. Все они подняли радостный крик, от котораго задребезжали колокола на церковной колокольне и, пододвинув прежнее кресло, торжественно водворили в нем Николаса, который приказал подать самую большую чашу горячаго пунша и безконечное число трубок.

На следующий день, Веселые Лодочники получили разрешение торговать с музыкой, и в тот же вечер старый Николас и жена Неда Твиджера танцовали под звуки скрипки и бубен, которым, повидимому, отдых был очень полезен, так как они никогда так весело не играли. Нед сиял счастьем, отплясывал национальный джиг, ставил стулья себе на подбородок и соломинку на нос, при громких рукоплесканиях всего муниципалитета, приведеннаго в восторг его искуством!

Однако, мистер Тольромбль-младший не хотел разстаться с прошедшим великолепием и уехал в Лондон, где стал писать векселя.