|
А вот здесь, в маленьком пассаже, который ведёт из будущего вашего кабинета в спальню, я устрою боскет – не правда ли, это будет прекрасно? Там поставлю одно кресло, так, чтобы я могла, сидя на нём, читать или работать и видеть вас в каби-нете. – Недолго мне так прощаться с вами, – говорил, прощаясь, Александр. Она зажала ему рот рукой. На другой день Александр отправился к Лизавете Александровне открывать то, что ей дав-но было известно, и требовать её совета и помощи. Петра Иваныча не было дома. – Что ж, хорошо! – сказала она, выслушав его исповедь, – вы теперь не мальчик: можете судить о своих чувствах и располагать собой. Только не торопитесь: узнайте её хорошенько. – Ах, ma tante, если б вы её знали! Сколько достоинств! – Например? – Она так любит меня… – Это, конечно, важное достоинство, да не одно это нужно в супружестве. Тут она сказала несколько общих истин насчёт супружеского состояния, о том, какова должна быть жена, каков муж. – Только погодите. Теперь осень наступает, – прибавила она, – съедутся все в город. Тогда я сделаю визит вашей невесте; мы познакомимся, и я примусь за дело горячо. Вы не оставляйте её: я уверена, что вы будете счастливейший муж. Она обрадовалась. Женщины страх как любят женить мужчин; иногда они и видят, что брак как-то не клеится и не должен бы клеиться, но всячески помогают делу. Им лишь бы устроить свадьбу, а там ново-брачные как себе хотят. Бог знает, из чего они хлопочут. Александр просил тётку до окончания дела ничего не говорить Петру Иванычу. Промелькнуло лето, протащилась и скучная осень. Наступила другая зима. Свидания Аду-ева с Юлией были так же часты. У ней как будто сделан был строгий расчёт дням, часам и минутам, которые можно было провести вместе. Она выискивала все случаи к тому. – Рано ли вы завтра отправитесь на службу? – спрашивала она иногда. – Часов в одиннадцать. – А в десять приезжайте ко мне, будем завтракать вместе. Да нельзя ли не ходить совсем? будто уж там без вас… – Как же? отечество… долг… – говорил Александр. – Вот прекрасно! А вы скажите, что вы любите и любимы. Неужели начальник ваш нико-гда не любил? Если у него есть сердце, он поймёт. Или принесите сюда свою работу: кто вам мешает заниматься здесь? В другой раз не пускала его в театр, а к знакомым решительно почти никогда. Когда Лиза-вета Александровна приехала к ней с визитом, Юлия долго не могла прийти в себя, увидев, как молода и хороша тётка Александра. Она воображала её так себе тёткой: пожилой, нехорошей, как большая часть тёток, а тут, прошу покорнейше, женщина лет двадцати шести, семи, и краса-вица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его к дяде. Но что значили её ревность и деспотизм в сравнении с деспотизмом Александра? Он уж убедился в её привязанности, видел, что измена и охлаждение не в её натуре, и – ревновал: но как ревновал! Это не была ревность от избытка любви: плачущая, стонущая, вопиющая от мучи-тельной боли в сердце, трепещущая от страха потерять счастье, – но равнодушная, холодная, злая. Он тиранил бедную женщину из любви, как другие не тиранят из ненависти. Ему покажет-ся, например, что вечером, при гостях, она не довольно долго и нежно или часто глядит на него, и он осматривается, как зверь, кругом, – и горе, если в это время около Юлии есть молодой че-ловек, и даже не молодой, а просто человек, часто женщина, иногда – вещь. Оскорбления, колкости, чёрные подозрения и упрёки сыпались градом. Она тут же должна была оправдываться и откупаться разными пожертвованиями, безусловною покорностью: не говорить с тем, не сидеть там, не подходить туда, переносить лукавые улыбки и шёпот хитрых наблюдателей, краснеть, бледнеть, компрометировать себя. Если она получала приглашение куда-нибудь, она, не отвечая, прежде всего обращала на него вопросительный взгляд, – и чуть он наморщит брови, она, бледная и трепещущая, в ту же минуту отказывалась. |
