|
Я хочу так остаться, как есть: разве я не вправе избрать себе занятие, ниже ли оно моих способностей, или нет – что нужды? если я делаю дело добросо-вестно – я исполняю свой долг. Пусть упрекают меня в неспособности к высшему: меня ни-сколько не огорчило бы, если б это была и правда. Сами же вы говорили, что есть поэзия в скромном уделе, а теперь упрекаете, что я избрал скромнейший. Кто мне запретит сойти не-сколькими ступенями ниже и стать на той, которая мне нравится? Я не хочу высшего назначения – слышите ли, не хочу!.. – Слышу! я не глух, только всё это жалкие софизмы. – Нужды нет. Вот я нашёл себе место и буду сидеть на нём век. Нашёл простых, незатейли-вых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними в шашки и ужу рыбу – и прекрасно! Пусть я, по-вашему, буду наказан за это, пусть лишусь наград, денег, почёта, значения – всего, что так льстит вам. Я навсегда отказываюсь… – Ты, Александр, хочешь притвориться покойным и равнодушным ко всему, а в твоих сло-вах так и кипит досада: ты и говоришь как будто не словами, а слезами. Много жёлчи в тебе: ты не знаешь, на кого излить её, потому что виноват только сам. – Пусть! – сказал Александр. – Что ж ты хочешь? Человек должен же хотеть чего-нибудь? – Хочу, чтоб мне не мешали быть в моей тёмной сфере, не хлопотать ни о чём и быть по-койным. – Да разве это жизнь? – А по-моему, та жизнь, которою вы живёте, не жизнь: стало быть, и я прав. – Тебе бы хотелось переделать жизнь по-своему: я воображаю, хороша была бы. У тебя, я думаю, среди розовых кустов гуляли бы всё попарно любовники да друзья… Александр ничего не сказал. Пётр Иваныч молча глядел на него. Он опять похудел. Глаза впали. На щеках и на лбу по-явились преждевременные складки. Дядя испугался. Душевным страданиям он мало верил, но боялся, не кроется ли под этим унынием начало какого-нибудь физического недуга. «Пожалуй, – думал он, – малый рехнётся, а там поди разделывайся с матерью: то-то заведётся переписка! того гляди, ещё прикатит сюда». – Да ты, Александр, разочарованный, я вижу, – сказал он. «Как бы, – думал он, – повернуть его назад, к его любимым идеям. Постой-ка, я прики-нусь…» – Послушай, Александр, – сказал он, – ты очень опустился. Стряхни с себя эту апатию. Не-хорошо! И отчего? Ты, может быть, принял слишком горячо к сердцу, что я иногда небрежно отзывался о любви, о дружбе. Ведь это я делал шутя, больше для того, чтоб умерить в тебе вос-торженность, которая в наш положительный век как-то неуместна, особенно здесь, в Петербурге, где всё уравнено, как моды, так и страсти, и дела, и удовольствия, всё взвешено, узнано, оценено… всему назначены границы. Зачем одному отступать наружно от этого общего порядка? Неужели же ты в самом деле думаешь, что я бесчувственный, что я не признаю любви? Любовь – чувство прекрасное: нет ничего святее союза двух сердец, или дружба, например… Я внутренне убеждён, что чувство должно быть постоянно, вечно… Александр засмеялся. – Что ты? – спросил Пётр Иваныч. – Дико, дико говорите, дядюшка. Не прикажете ли сигару? закурим: вы будете продолжать говорить, а я послушаю. – Да что с тобой? – Так, ничего. Вздумали поддеть меня! А называли когда-то неглупым человеком! хотите играть мной, как мячиком, – это обидно! Не век же быть юношей. К чему-нибудь да пригодилась школа, которую я прошёл. Как вы пустились ораторствовать! будто у меня нет глаз? Вы только устроили фокус, а я смотрел. «Не за своё дело взялся, – подумал Пётр Иваныч. – к жене послать». – Приходи к нам, – сказал он, – жена очень хочет видеть тебя. – Не могу, дядюшка. – Хорошо ли ты делаешь, что забываешь её? – Может быть, очень дурно, но, ради бога, извините меня и теперь не ждите. |
