|
– Хорошо ли ты делаешь, что забываешь её? – Может быть, очень дурно, но, ради бога, извините меня и теперь не ждите. Погодите ещё несколько времени, приду. – Ну, как хочешь, – сказал Пётр Иваныч. Он махнул рукой и поехал домой. Он сказал жене, что отступается от Александра, что как он хочет, так пусть и делает, а он, Пётр Иваныч, сделал всё, что мог, и теперь умывает руки. Александр, бежав Юлии, бросился в вихрь шумных радостей. Он твердил стихи известного нашего поэта: Пойдём туда, где дышит радость, Где шумный вихрь забав шумит, Где не живут, но тратят жизнь и младость! Среди весёлых игр за радостным столом, На час упившись счастьем ложным. Я приучусь к мечтам ничтожным, С судьбою примирюсь вином. Я сердца усмирю заботы, Я думам не велю летать; Небес на тихое сиянье Я не велю глазам своим взирать, и проч. Явилась семья друзей, и с ними неизбежная чаша. Друзья созерцали лики свои в пенистой влаге, потом в лакированных сапогах. «Прочь горе, – восклицали они, ликуя, – прочь заботы! Истратим, уничтожим, испепелим, выпьем жизнь и молодость! Ура!» Стаканы и бутылки с трес-ком летели на пол. На некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили его забыть Юлию и тоску. Но всё одно да одно, обеды у рестораторов, те же лица с мутными глазами; еже-дневно всё тот же глупый и пьяный бред собеседников и, вдобавок к этому, ещё постоянно рас-строенный желудок: нет, это не по нём. Слабый организм тела и душа Александра, настроенная на грустный, элегический тон, не вынесли этих забав. Он бежал весёлых игр за радостным столом и очутился один в своей комнате, наедине с собой, с забытыми книгами. Но книга вываливалась из рук, перо не слушалось вдохновения. Шиллер, Гёте, Байрон являли ему мрачную сторону человечества – светлой он не замечал: ему было не до неё. А как счастлив бывал он в этой комнате некогда! он был не один; около него присутство-вал тогда прекрасный призрак и осенял его днём за заботливым трудом, ночью бодрствовал над его изголовьем. Там жили с ним тогда мечты, будущее было одето туманом, но не тяжёлым, предвещающим ненастье, а утренним, скрывающим светлую зарю. За тем туманом таилось что-то, вероятно – счастье… А теперь? не только его комната, для него опустел целый мир, и в нём самом холод, тоска… Вглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там, ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: всё уже было назади; туман рассеялся; пе-ред ним разостлалась, как степь, голая действительность. Боже! какое необозримое простран-ство! какой скучный, безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: всё химера – а живи! Чего он хотел, и сам не знал; а как многого не хотел! Голова его была как будто в тумане. Он не спал, но был, казалось, в забытьи. Тяжёлые мысли бесконечной вереницей тянулись в голосе. Он думал: «Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности – нет! он знал всё, что впере-ди. Почёт, стремление по пути честей? Да что ему в них. Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лёд? И греет ли это сердце? Отрадно ли душе, когда тебе не-сколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может быть: „Чёрт бы тебя взял!“ Любовь? Да, вот ещё! Он знает её наизусть, да и потерял уже способность любить. А услужливая память, как на смех, напоминала ему Наденьку, но не невинную, простодушную Наденьку – этого она никогда не напоминала – а непременно Наденьку-изменницу, со всею об-становкой, с деревьями, с дорожкой, с цветами, и среди всего этот змеёнок, с знакомой ему улыбкой, с краской неги и стыда… и всё для другого, не для него!.. Он со стоном хватался за сердце. «Дружба, – подумал он, – другая глупость! Всё изведано, нового ничего нет, старое не по-вторится, а живи!» Он никому и ничему не верил, не забывался в наслаждении; вкушал его, как человек без аппетита вкушает лакомое блюдо, холодно, зная, что за этим наступит скука, что наполнить ду-шевной пустоты ничем нельзя. |
