|
Потом начал опять: – А когда она поднимет глаза, вы сейчас увидите, какому пылкому и нежному сердцу слу-жат они проводником! а голос, голос! что за мелодия, что за нега в нём! Но когда этот голос прозвучит признанием… нет выше блаженства на земле! Дядюшка! как прекрасна жизнь! как я счастлив! У него выступили слёзы; он бросился и с размаху обнял дядю. – Александр! – вскричал, вскочив с места, Пётр Иваныч, – закрой скорей свой клапан – весь пар выпустил! Ты сумасшедший! смотри, что ты наделал! в одну секунду ровно две глупо-сти: перемял причёску и закапал письмо. Я думал, ты совсем отстал от своих привычек. Давно ты не был таким. Посмотри, посмотри, ради бога, на себя в зеркало: ну, может ли быть глупее физиономия? а неглуп! – Ха, ха, ха! я счастлив, дядюшка! – Это заметно! – Не правда ли? в моём взоре, я знаю, блещет гордость. Я гляжу на толпу, как могут гля-деть только герой, поэт и влюблённый, счастливый взаимною любовью… – И как сумасшедшие смотрят или ещё хуже… Ну, что я теперь стану делать с письмом? – Позвольте, я соскоблю – и незаметно будет, – сказал Александр. Он бросился к столу с тем же судорожным трепетом, начал скоблить, чистить, тереть и протёр на письме скважину. Стол от трения зашатался и толкнул этажерку. На этажерке стоял бюстик, из итальянского але-бастра, Софокла или Эсхила. Почтенный трагик от сотрясения сначала раза три качнулся на зыбком пьедестале взад и вперёд, потом свергнулся с этажерки и разбился вдребезги. – Третья глупость, Александр! – сказал Пётр Иваныч, поднимая черепки, – а это пятьдесят рублей стоит. – Я запла`чу, дядюшка, о! я запла`чу, но не проклинайте моего порыва: он чист и благоро-ден: я счастлив, счастлив! Боже! как хороша жизнь! Дядя сморщился и покачал головой. – Когда ты умнее будешь, Александр? Бог знает что говорит! Он между тем с сокрушением смотрел на разбитый бюст. – «Запла`чу! – сказал он, – запла`чу». Это будет четвёртая глупость. Тебе, я вижу, хочется рассказать о своём счастии. Ну, нечего делать. Если уж дяди обречены принимать участие во всяком вздоре своих племянников, так и быть, я даю тебе четверть часа: сиди смирно, не сделай какой-нибудь пятой глупости и рассказывай, а потом, после этой новой глупости, уходи: мне некогда. Ну… ты счастлив… так что же? рассказывай же поскорее. – Если и так, дядюшка, то эти вещи не рассказываются, – с скромной улыбкой заметил Александр. – Я было приготовил тебя, а ты, я вижу, всё-таки хочешь начать с обыкновенных прелю-дий. Это значит, что рассказ продолжится целый час; мне некогда: почта не будет ждать. Постой, уж я лучше сам расскажу. – Вы? вот забавно! – Ну, слушай же, очень забавно! Ты вчера виделся с своей красавицей наедине… – А вы почему знаете? – с жаром начал Александр, – вы подсылаете смотреть за мной? – Как же, я содержу для тебя шпионов на жалованье. С чего ты взял, что я так забочусь о тебе? мне что за дело? Эти слова сопровождались ледяным взглядом. – Так почему же вы знаете? – спросил Александр, подходя к дяде. – Сиди, сиди, ради бога, и не подходи к столу: что-нибудь разобьёшь. У тебя на лице всё написано, я отсюда буду читать. Ну, у вас было объяснение, – сказал он. Александр покраснел и молчал. Видно, что дядя опять попал. – Вы оба, как водится, были очень глупы, – говорил Пётр Иваныч. Племянник сделал нетерпеливое движение. – Дело началось с пустяков, когда вы остались одни, с какого-нибудь узора, – продолжал дядя, – ты спросил, кому она вышивает? она отвечала «маменьке или тётеньке» или что-нибудь подобное, а сами вы дрожали как в лихорадке… – А вот нет, дядюшка, не угадали: не с узора; мы были в саду… – проговорился Александр и замолчал. |
