|
– Ну, с цветка, что ли, – сказал Пётр Иваныч, – может быть, ещё с жёлтого, всё равно; тут что попадётся в глаза, лишь бы начать разговор; так-то слова с языка нейдут. Ты спросил, нра-вится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «Так», – сказала она, и замолчали оба, по-тому что хотели сказать совсем другое, и разговор не вязался. Потом взглянули друг на друга, улыбнулись и покраснели. – Ах, дядюшка, дядюшка, что вы!.. – говорил Александр в сильном смущении. – Потом, – продолжал неумолимый дядя, – ты начал стороной говорить о том, что вот-де перед тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты, я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты узнал цену жизни, что и прежде ты видал её… как её? Марья, что ли? – Наденька. – Но видал как будто во сне, предчувствовал встречу с ней, что вас свела симпатия и что, дескать, теперь ты посвятишь ей одной всё стихи и прозу… А руками-то, я думаю, как работал! верно, опрокинул или разбил что-нибудь. – Дядюшка! вы подслушали нас! – вскричал вне себя Александр. – Да, я там за кустом сидел. Мне ведь только и дела, что бегать за тобой да подслушивать всякий вздор. – Почему же вы всё это знаете? – спросил с недоумением Александр. – Мудрёно! с Адама и Евы одна и та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь и варианты. Это удивляет тебя, а ещё писатель! Вот теперь и будешь прыгать и скакать дня три, как помешанный, вешаться всем на шею – только, ради бо-га, не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там весь этот пар и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например… – Поцелуй Наденьки! о, какая высокая, небесная награда! – почти заревел Александр. – Небесная! – Что же – материальная, земная, по-вашему? – Без сомнения, действие электричества; влюблённые – всё равно что две лейденские бан-ки: оба сильно заряжены; поцелуями электричество разрешается, и когда разрешится совсем – прости, любовь, следует охлаждение… – Дядюшка… – Да! а ты думал как? – Какой взгляд! какие понятия! – Да, я забыл: у тебя ещё будут фигурировать «вещественные знаки». Опять нанесёшь вся-кой дряни и будешь задумываться да разглядывать, а дело в сторону. Александр вдруг схватился за карман. – Что, уж есть? будешь делать всё то же, что люди делают с сотворения мира. – Стало быть, то же, что и вы делали, дядюшка? – Да, только поглупее. – Поглупее! Не называете ли вы глупостью то, что я буду любить глубже, сильнее вас, не издеваться над чувством, не шутить и не играть им холодно, как вы… и не сдёргивать покрывала с священных тайн… – Ты будешь любить, как и другие, ни глубже, ни сильнее; будешь также сдёргивать и по-крывало с тайн… но только ты будешь верить в вечность и неизменность любви, да об одном этом и думать, а вот это-то и глупо: сам себе готовишь горя более, нежели сколько бы его долж-но быть. – О, это ужасно, ужасно, что вы говорите, дядюшка! Сколько раз я давал себе слово таить перед вами то, что происходит в сердце. – Зачем же не сдержал? Вот пришёл – помешал мне… – Но ведь вы одни у меня, дядюшка, близкие: с кем же мне разделить этот избыток чувств? а вы без милосердия вонзаете свой анатомический нож в самые тайные изгибы моего сердца. – Я это не для своего удовольствия делаю: ты сам просил моих советов. От скольких глу-постей я остерёг тебя!.. – Нет, дядюшка, пусть же я буду вечно глуп в ваших глазах, но я не могу существовать с такими понятиями о жизни, о людях. |
