|
С этим дойдём до чего-нибудь дельного; а так… Да что с тобою толковать: ты теперь в бреду. Ай! скоро час. Ни слова больше, Александр; уходи… и слушать не стану; зав-тра обедай у меня, кое-кто будет. – Не друзья ли ваши? – Да… Конев, Смирнов, Фёдоров, – ты их знаешь, и ещё кое-кто… – Конев, Смирнов, Фёдоров! да это те самые люди, с которыми вы имеете дела. – Ну да; всё нужные люди. – Так это у вас друзья? В самом деле не видывал, чтоб вы кого-нибудь принимали с осо-бенною горячностью. – Я уж тебе сказывал, что друзьями я называю тех, с кем чаще вижусь, которые доставляют мне или пользу или удовольствие. Помилуй! что ж даром-то кормить? – А я думал, вы прощаетесь перед свадьбой с истинными друзьями, которых душевно лю-бите, с которыми за чашей помянете в последний раз весёлую юность и, может быть, при разлу-ке крепко прижмёте их к сердцу. – Ну, в твоих пяти словах всё есть, чего в жизни не бывает или не должно быть. С каким восторгом твоя тётка бросилась бы тебе на шею! В самом деле, тут и истинные друзья, тогда как есть просто друзья, и чаша, тогда как пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, ко-гда нет разлуки. Ох, Александр! – И вам не жаль расставаться или, по крайней мере, реже видеться с этими друзьями? – сказал Александр. – Нет! я никогда не сближался ни с кем до такой степени, чтоб жалеть, и тебе то же сове-тую. – Но, может быть, они не таковы: им, может быть, жаль потерять в вас доброго товарища, собеседника? – Это уж не моё, а их дело. Я тоже не раз терял таких товарищей, да вот не умер от того. Так ты будешь завтра? – Завтра, дядюшка, я… – Что? – Отозван на дачу. – Верно, к Любецким? – Да. – Так! Ну, как хочешь. Помни о деле, Александр: я скажу редактору, чем ты занимаешься… – Ах, дядюшка, как можно! Я непременно докончу извлечения из немецких экономистов… – Да ты прежде начни их. Смотри же помни, презренного металла не проси, как скоро со-всем предашься сладостной неге. IV Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он рылся в за-пылённых делах, соображал вовсе не касавшиеся до него обстоятельства, считал на бумаге мил-лионами не принадлежавшие ему деньги. Но порой голова отказывалась думать за других, перо выпадало из рук, и им овладевала та сладостная нега, на которую сердился Пётр Иваныч. Тогда Александр опрокидывался на спинку стула и уносился мысленно в место злачно, в место покойно, где нет ни бумаг, ни чернил, ни странных лиц, ни вицмундиров, где царствуют спокойствие, нега и прохлада, где в изящно убранной зале благоухают цветы, раздаются звуки фортепиано, в клетке прыгает попугай, а в саду качают ветвями берёзы и кусты сирени. И цари-цей всего этого – она… Александр утром, сидя в департаменте, невидимо присутствовал на одном из островов, на даче Любецких, а вечером присутствовал там видимо, всей своей особой. Бросим нескромный взгляд на его блаженство. Был жаркий день, один из редких дней в Петербурге: солнце животворило поля, но морило петербургские улицы, накаливая лучами гранит, а лучи, отскакивая от камней, пропекали людей. Люди ходили медленно, повесив головы, собаки – высунув языки. Город походил на один из тех сказочных городов, где всё, по мановению волшебника, вдруг окаменело. Экипажи не гремели по камням; маркизы, как опущенные веки у глаз, прикрывали окна; торцовая мостовая лоснилась, как паркет; по тротуарам горячо было ступать. Везде было скучно, сонно. Пешеход, отирая пот с лица, искал тени. Ямская карета, с шестью пассажирами, медленно тащилась за город, едва подымая пыль за собою. В четыре часа чиновники вышли из должности и тихо побрели по домам. Александр выбежал, как будто в доме обрушился потолок, посмотрел на часы – поздно: к обеду не поспеет. |
