|
– В самом деле, бедный! Как это достаёт тебя? Какой страшный труд: получить раз в месяц письмо от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником! Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты – и всё тут; ни до кого и дела нет! А если к этому ещё случай поважничать и поумни-чать – так и счастливы. – Как для вас пококетничать, – заметил Пётр Иваныч. – Всякому своё, моя милая! Чего же ещё? – Чего! а сердце! об этом никогда и речи нет. – Вот ещё! – Мы очень умны: как нам заниматься такими мелочами? Мы ворочаем судьбами людей. Смотрят что у человека в кармане да в петлице фрака, а до остального и дела нет. Хотят, чтоб и все были такие! Нашёлся между ними один чувствительный, способный любить и заставить лю-бить себя… – Славно он заставил любить себя эту… как её? Верочку, что ли? – заметил Пётр Иваныч. – Нашёл кого поставить с ним наравне! это насмешка судьбы. Она всегда, будто нарочно, сведёт нежного, чувствительного человека с холодным созданием! Бедный Александр! У него ум нейдёт наравне с сердцем, вот он и виноват в глазах тех, у кого ум забежал слишком вперёд, кто хочет взять везде только рассудком… – Согласись, однако, что это главное; иначе… – Не соглашусь, ни за что не соглашусь: это главное там на заводе, может быть, а вы забы-ваете, что у человека есть ещё чувство… – Пять! – сказал Адуев, – я ещё это в азбуке затвердил. – И досадно и грустно! – прошептала Лизавета Александровна. – Ну, ну, не сердись: я сделаю всё, что прикажешь, только научи – как! – сказал Пётр Ива-ныч. – А ты дай ему лёгкий урок… – Нагоняй? изволь, это моё дело. – Вот уж и нагоняй! Ты объясни ему поласковее, чего можно требовать и ожидать от ны-нешних друзей; скажи, что друг не так виноват, как он думает… Да мне ли учить тебя? ты такой умный… так хорошо хитришь… – прибавила Лизавета Александровна. Пётр Иваныч при последнем слове немного нахмурился. – Мало ли там у вас было искренних излияний? – сказал он сердито, – шептались, шепта-лись и всё ещё не перешептали всего о дружбе да о любви; теперь меня путают… – Зато это в последний раз, – сказала Лизавета Александровна, – я надеюсь, что после этого он утешится. Пётр Иваныч недоверчиво покачал головой. – Есть ли у него деньги? – спросил он, – может быть, нет, он и того… – Только деньги на уме! Он готов был бы отдать все деньги за одно приветливое слово друга. – Чего доброго: от него станется! Раз он и так дал там, у себя в департаменте, чиновнику денег за искренние излияния… Вот кто-то позвонил: не он ли? Что надо сделать? повтори: дать ему нагоняй… ещё что? денег? – Какой нагоняй! ты, пожалуй, хуже наделаешь. О дружбе я просила тебя поговорить, о сердце, да поласковее, повнимательнее… Александр молча поклонился, молча и много ел за обедом, а в антрактах катал шарики из хлеба и смотрел на бутылки и графины исподлобья. После обеда он взялся было за шляпу. – Куда же ты? – спросил Пётр Иваныч, – посиди с нами. Александр молча повиновался. Пётр Иваныч думал, как бы приступить к делу понежнее и половчее, и вдруг спросил скороговоркою: – Я слышал, Александр, что друг твой поступил с тобой как-то коварно? При этих неожиданных словах Александр встряхнул головой, как будто его ранили, и устремил полный упрёка взгляд на тётку. Она тоже не ожидала такого крутого приступа к делу и сначала опустила голову на работу, потом также с упрёком поглядела на мужа; но он был под двойной эгидою пищеварения н дремоты и оттого не почувствовал рикошета этих взглядов. |
