|
Александр отвечал на его вопрос чуть слышным вздохом. – В самом деле, – продолжал Пётр Иваныч, – какое коварство! что за друг! не видался лет пять и охладел до того, что при встрече не задушил друга в объятиях, а позвал его к себе вече-ром, хотел усадить за карты… и накормить… А потом – коварный человек! – заметил на лице друга кислую мину и давай расспрашивать о его делах, об обстоятельствах, о нуждах – какое гнусное любопытство! да ещё – о, верх коварства! – осмелился предлагать свои услуги… по-мощь… может быть, деньги! и никаких искренних излияний! ужасно, ужасно! Покажи, пожа-луйста, мне это чудовище, приведи в пятницу обедать!.. А почём он играет? – Не знаю, – сказал Александр сердито. – Смейтесь, дядюшка: вы правы; я виноват один. Поверить людям, искать симпатии – в ком? рассыпать бисер – перед кем! Кругом низость, сла-бодушие, мелочность, а я ещё сохранил юношескую веру в добро, в доблесть, в постоянство… Пётр Иваныч начал что-то часто и мерно кивать головой. – Пётр Иваныч! – сказала Лизавета Александровна шёпотом, дёрнув его за рукав, – ты спишь? – Вот, сплю! – сказал, проснувшись, Пётр Иваныч, – я всё слышу: «доблесть, постоянство», где же сплю? – Не мешайте дядюшке, ma tante! – заметил Александр, – он не уснёт, у него расстроится пищеварение, и бог знает, что из этого будет. Человек, конечно, властелин земли, но он также и раб своего желудка. При этом он хотел, кажется, горько улыбнуться, но улыбнулся как-то кисло. – Скажи же мне, чего ты хотел от своего друга? жертвы, что ли, какой-нибудь: чтоб он на стену полез или кинулся из окошка? Как ты понимаешь дружбу, что она такое? – спросил Пётр Иваныч. – Теперь уж жертвы не потребую – не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до жал-кого понятия и о дружбе, как о любви… Вот я всегда носил с собой эти строки, которые казались мне вернейшим определением этих двух чувств, как я их понимал и как они должны быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на людей или жалкое незнание их сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь – это коварные слова!.. Он достал из кармана бумажник, а из бумажника две осьмушки исписанной бумаги. – Что это такое? – спросил дядя, – покажи. – Не стоит! – сказал Александр и хотел рвать бумаги. – Прочтите, прочтите! – стала просить Лизавета Александровна. – Вот как два новейшие французские романиста определяют истинную дружбу и любовь, и я согласился с ними, думал, что встречу в жизни такие существа и найду в них… да что! – Он презрительно махнул рукой и начал читать: «Любить не тою фальшивою, робкою дружбою, ко-торая живёт в наших раззолоченных палатах, которая не устоит перед горстью золота, которая боится двусмысленного слова, но тою могучею дружбою, которая отдаёт кровь за кровь, которая докажет себя в битве и кровопролитии, при громе пушек, под рёвом бурь, когда друзья лобзают-ся прокопчёнными порохом устами, обнимаются окровавленными объятиями… И если Пилад ранен насмерть, Орест, энергически прощаясь с ним, верным ударом кинжала прекращает его мучения, страшно клянётся отмcтить и сдерживает клятву, потом отирает слезу и успокаивает-ся…» Пётр Иваныч засмеялся своим мерным, тихим смехом. – Над кем вы, дядюшка, смеётесь? – спросил Александр. – Над автором, если он говорит это не шутя и от себя, а потом над тобой, если ты действи-тельно так понимал дружбу. – Ужели это только смешно? – спросила Лизавета Александровна. – Только. Виноват: смешно и жалко. Впрочем, и Александр согласен с этим и позволил смеяться. Он сам сейчас сознался, что такая дружба – ложь и клевета на людей. |
