|
– Это упрямство! – сказала она. – О, он упрям – я его знаю! Вы не смотрите на это, Алек-сандр. «Это недоброжелательство! – подумал Александр. – Он меня хочет втоптать в грязь, ста-щить в свою сферу. Всё-таки он умный чиновник, заводчик – и больше ничего, а я поэт…» – Это из рук вон, Пётр Иваныч! – начала жена чуть не со слезами. – Ты хоть что-нибудь скажи. Я видала, что ты в знак одобрения качал головой, стало быть, тебе понравилось. Только по упрямству не хочешь сознаться. Как сознаться, что нам нравится повесть! мы слишком умны для этого. Признайся, что хорошо. – Я качал головой потому, что и из этой повести видно, что Александр умён, но он неумно сделал, что написал её. – Однако ж, дядюшка, суд такого рода… – Послушай: ведь ты мне не веришь, нечего и спорить; изберём лучше посредника. Я даже вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда: я назовусь автором этой пове-сти и отошлю её к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. Ты его зна-ешь и, вероятно, положишься на его суд. Он человек опытный. – Хорошо, посмотрим. Пётр Иваныч сел к столу и наскоро написал несколько строк, потом передал письмо Алек-сандру. «Я, на старости лет, пустился в авторство, – писал он, – что делать: хочется прославиться, взять и тут, – с ума сошёл! Вот я и произвёл прилагаемую при сём повесть. Просмотрите её, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром рабо-тать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу». Уверенный в благоприятном отзыве о повести, Александр покойно ожидал ответа. Он даже радовался, что дядя упомянул в записке о деньгах. «Очень, очень умно, – думал он, – Маменька жалуется, что хлеб дешёв: пожалуй, не скоро пришлёт денег; а тут оно и кстати получить тысячи полторы». Прошло, однако же, недели три, ответа всё не было. Вот, наконец, однажды утром к Петру Иванычу принесли большой пакет и письмо. – А! назад прислали! – сказал он, лукаво взглянув на жену. Он не распечатал записки и не показал жене, как она ни просила. В тот же день вечером, перед тем, как ехать в клуб, он сам отправился к племяннику. Дверь была не заперта. Он вошёл. Евсей храпел, растянувшись в передней диагонально на полу. Светильня страшно нагорела и свесилась с подсвечника. Он заглянул в другую комнату: темно. – О, провинция! – проворчал Пётр Иваныч. Он растолкал Евсея, показал ему на дверь, на свечку и погрозил тростью. В третьей комна-те за столом сидел Александр, положив руки на стол, а на руки голову, и тоже спал. Перед ним лежала бумага. Пётр Иваныч взглянул – стихи. Он взял бумагу и прочитал следующее: Весны пора прекрасная минула, Исчез навек волшебный миг любви, Она в груди могильным сном уснула И пламенем не пробежит в крови! На алтаре её осиротелом Давно другой кумир воздвигнул я, Молюсь ему… но… – И сам уснул! Молись, милый, не ленись! – сказал вслух Пётр Иваныч. – Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрёк себе. – А! – сказал Александр, потягиваясь, – вы всё ещё против моих сочинений! Скажите, дя-дюшка, откровенно, что заставляет вас так настойчиво преследовать талант, когда нельзя не признать… – Да зависть, Александр. Посуди сам: ты приобретёшь славу, почёт, может быть, ещё бес-смертие, а я останусь тёмным человеком и принуждён буду довольствоваться названием полез-ного труженика. А ведь я тоже Адуев! воля твоя, обидно! Что я такое? прожил век свой тихо, безвестно, исполнил только своё дело и был ещё горд и счастлив этим. Не жалкий ли удел? Ко-гда умру, то есть ничего не буду чувствовать и знать, струны вещие баянов не станут говорить обо мне, отдалённые века, потомство, мир не наполнятся моим именем, не узнают, что жил на свете статский советник Пётр Иваныч Адуев, и я не буду утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до потомства. |
