|
Вы ещё так молоды, забудьте это всё, займитесь: у вас есть талант: пишите… Пишете ли вы что-нибудь теперь? – Нет. – Напишите. – Боюсь, ma tante… – Не слушайте Петра Иваныча: рассуждайте с ним о политике, об агрономии, о чём хотите, только не о поэзии. Он вам никогда об этом правды не скажет. Вас оценит публика – вы увиди-те… Так будете писать? – Хорошо. – Скоро начнёте? – Как только могу. Теперь на одно это и осталась надежда… Пётр Иваныч, выспавшись, пришёл к ним, одетый совсем и со шляпой в руках. Он тоже посоветовал Александру заняться делом по службе и по отделу сельского хозяйства для журна-ла. – Постараюсь, дядюшка, – отвечал Александр, – но вот я обещал тётушке… Лизавета Александровна сделала ему знак, чтоб он молчал, но Пётр Иваныч заметил. – Что, что обещал? – спросил он. – Привезти новые ноты, – отвечала она. – Нет, неправда; что такое, Александр? – Написать повесть или что-нибудь… – Ты ещё не отказался от изящной литературы? – говорил Пётр Иваныч, обирая пылинки с платья. – А ты, Лиза, сбиваешь его с толку – напрасно! – Я не вправе отказаться от этого, – заметил Александр. – Кто ж тебя неволит? – Зачем я самовольно и неблагодарно отвергну почётное назначение, к которому призван? Одна светлая надежда в жизни и осталась, а я уничтожу и её? Если я погублю, что свыше вложе-но в меня, то погублю и себя… – Да что вложено в тебя такое, растолкуй мне, пожалуйста? – Этого я, дядюшка, не могу растолковать вам. Надо понимать самому. Воздымались ли у вас на голове волосы от чего-нибудь, кроме гребёнки? – Нет! – сказал Пётр Иваныч. – Ну, вот видите. Бушевали ли в вас страсти, кипело ли воображение и создавало ли вам изящные призраки, которые просились воплотиться? билось ли сердце особенным биением? – Дико, дико! Ну, так что ж? – спросил Пётр Иваныч. – А то, что с кем этого не бывало, так тому и растолковать нельзя, почему хочется писать, когда какой-то беспокойный дух твердит и днём и ночью, и во сне и наяву: пиши, пиши… – Да ведь ты не умеешь писать? – Полно, Пётр Иваныч: сам не умеешь, так зачем же мешать другим? – сказала Лизавета Александровна. – Извините, дядюшка, если замечу, что вы не судья в этом деле. – Кто ж судья? она? Пётр Иваныч указал на жену. – Она – нарочно, а ты веришь, – прибавил он. – Да и сами вы в начале моего приезда сюда советовали писать, испытывать себя… – Ну, так что ж? попробовал – не выходит ничего: и бросить бы. – Неужели вы никогда не нашли у меня ни дельной мысли, ни удачного стиха? – Как не найти! есть. Ты не глуп: как же у неглупого человека в нескольких пудах сочине-ний не найти удачной мысли? Так ведь это не талант, а ум. – Ах! – сказала Лизавета Александровна, с досадой повернувшись на стуле. – А биение сердца, трепет, сладостная нега и прочее такое – с кем не бывает? – Да с тобой, я думаю, первым! – заметила жена. – Ну, вот! А помнишь, я, бывало, восхищался… – Чем это? не помню. – Все испытывают эти вещи, – продолжал Пётр Иваныч, обращаясь к племяннику, – кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому было бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях – это другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти… – Пётр Иваныч! тебе пора ехать, – сказала Лизавета Александровна. |
