|
– Ну, успокойся, Александр! – сказал Пётр Иваныч, – таких чудовищ много. Увлёкся глу-постью и на время забыл о матери – это естественно; любовь к матери – чувство покойное. У ней на свете одно – ты: от того ей естественно огорчаться. Казнить тебя тут ещё не за что; скажу только словами любимого твоего автора: Чем кумушек считать трудиться, Не лучше ль на себя, кума, оборотиться? и быть снисходительным к слабостям других. Это такое правило, без которого ни себе, ни другим житья не будет. Вот и всё. Ну, я пойду уснуть. – Дядюшка! вы сердитесь? – сказал Александр голосом глубокого раскаяния. – С чего ты это взял? Из чего я стану себе портить кровь? и не думал сердиться. Я только хотел разыграть роль медведя в басне «Мартышка и зеркало» . Что, ведь искусно разыграл? Ли-за, а? Он мимоходом хотел её поцеловать, но она увернулась. – Кажется, я в точности исполнил твои приказания, – прибавил Пётр Иваныч, – что же ты?.. да: забыл одно… в каком положении твоё сердце, Александр? – спросил он. Александр молчал. – А денег не нужно? – спросил опять Пётр Иваныч. – Нет, дядюшка… – Никогда не попросит! – сказал Пётр Иваныч, затворяя за собою дверь. – Что будет думать обо мне дядюшка? – спросил Александр, помолчав. – То же, что и прежде, – отвечала Лизавета Александровна. – Вы думаете, что он говорил вам всё это с сердцем, от души? – А как же? – И! нет. Поверьте, что он поважничать хотел. Видите, как он всё это методически сделал? расположил доказательства против вас по порядку: прежде слабые, а потом посильнее; сначала выведал причину ваших дурных отзывов о людях… а потом уж… везде метода! Теперь и забыл, я думаю. – Сколько ума! какое знание жизни, людей, уменье владеть собой! – Да, много ума и слишком много уменья владеть собой, – задумчиво говорила Лизавета Александровна, – но… – А вы, ma tante, вы перестанете уважать меня? Но поверьте, только такие потрясения, ка-кие были со мной, могли отвлечь меня… Боже! бедная маменька! Лизавета Александровна подала ему руку. – Я, Александр, не перестану уважать в вас сердце, – сказала она. – Чувство увлекает вас и в ошибки, оттого я всегда извиню их. – Ах, ma tante! вы идеал женщины! – Просто женщина. На Александра довольно сильно подействовал нагоняй дяди. Он тут же, сидя с тёткой, по-грузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое она с таким трудом, так искусно водворила в его сердце, вдруг оставило его. Напрасно ждала она какой-нибудь злой выходки, сама называлась на колкость и преусердно подводила под эпиграмму Петра Иваныча: Александр был глух и нем. На него как будто вылили ушат холодной воды. – Что с вами? отчего вы такие? – спрашивала тётка. – Да так, ma tante: что-то невесело на сердце. Дядюшка дал мне понять меня самого: славно растолковал! – Вы не слушайте его: он иногда и неправду говорит. – Нет, не утешайте меня. Я теперь гадок самому себе. Презирал, ненавидел людей, а теперь и себя. От людей можно скрыться, а от себя куда уйдёшь? Так всё ничтожно: все эти блага, вся пустошь жизни, и люди, и сам… – Ах, этот Пётр Иваныч! – промолвила с глубоким вздохом Лизавета Александровна, – он хоть на кого нагонит тоску! – Одно только отрицательное утешение и осталось мне, что я не обманул никого, не изме-нил ни в любви, ни в дружбе… – Вас не умели ценить, – промолвила тётка, – но поверьте, найдётся сердце, которое вас оценит: я вам порука в том. Вы ещё так молоды, забудьте это всё, займитесь: у вас есть талант: пишите… Пишете ли вы что-нибудь теперь? – Нет. |
