|
Нехорошо, Александр: это такая черта, которая даже на школьных прописях названа гнусною и которой, кажется, у Крылова нет. – Но вы всегда отталкивали меня… – робко говорил Александр, не поднимая глаз. – Да, когда ты хотел обниматься. – Вы смеялись надо мной, над чувством… – А для чего, а зачем? – спросил Пётр Иваныч. – Вы следили за мной шаг за шагом. – А! договорился! следил! Найми-ка себе такого гувернёра! Из чего я хлопотал? Я мог бы ещё прибавить кое-что, но это походило бы на пошлый упрёк… – Дядюшка!.. – сказал Александр, подходя к нему и протягивая обе руки. – На своё место: я ещё не кончил! – холодно сказал Пётр Иваныч. – Третьего и лучшего друга, надеюсь, назовёшь сам… Александр опять смотрел на него и, кажется, спрашивал: «Да где же он?» Пётр Иваныч указал на жену. – Вот она. – Пётр Иваныч, – перебила Лизавета Александровна, – не умничай, ради бога, оставь… – Нет, не мешай. – Я умею ценить дружбу тётушки… – бормотал Александр невнятно. – Нет, не умеешь: если б умел, ты бы не искал глазами друга на потолке, а указал бы на неё. Если б чувствовал её дружбу, ты из уважения к её достоинствам не презирал бы людей. Она одна выкупила бы в глазах твоих недостатки других. Кто осушал твои слёзы да хныкал с тобой вместе? Кто во всяком твоём вздоре принимал участие, и какое участие! Разве только мать могла бы так горячо принимать к сердцу всё, что до тебя касается, и та не сумела бы. Если б ты чув-ствовал это, ты не улыбнулся бы давеча иронически, ты бы видел, что тут нет ни лисы, ни волка, а есть женщина, которая любит тебя, как родная сестра… – Ах, ma tante! – сказал Александр, растерянный и совсем уничтоженный этим упрёком, – неужели вы думаете, что я не ценю этого и не считаю вас блистательным исключением из тол-пы? Боже, боже! клянусь… – Верю, верю, Александр! – отвечала она, – вы не слушайте Петра Иваныча: он из мухи де-лает слона: рад случаю поумничать. Перестань, ради бога, Пётр Иваныч. – Сейчас, сейчас, кончу – ещё одно, последнее сказанье! Ты сказал, что исполняешь всё, чего требуют от тебя твои обязанности к другим? Александр уже ни слова не отвечал и не поднимал глаз. – Ну, скажи, любишь ли ты свою мать? Александр вдруг ожил. – Какой вопрос? – сказал он, – кого после этого любить мне? Я её обожаю, я отдал бы за неё жизнь… – Хорошо. Стало быть, тебе известно, что она живёт, дышит только тобою, что всякая твоя радость и горе – радость и горе для неё. Она теперь время считает не месяцами, не неделями, а вестями о тебе и от тебя… Скажи-ка, давно ли ты писал к ней? Александр встрепенулся. – Недели… три, – пробормотал он. – Нет: четыре месяца! Как прикажешь назвать такой поступок? Ну-ка, какой ты зверь? Может быть, оттого и не называешь, что у Крылова такого нет. – А что? – вдруг с испугом спросил Александр. – А то, что старуха больна с горя. – Ужели? Боже! боже! – Неправда! неправда! – сказала Лизавета Александровна и тотчас же побежала к бюро и достала оттуда письмо, которое подала Александру. – Она не больна, но очень тоскует. – Ты балуешь его, Лиза, – сказал Пётр Иваныч. – А ты уж не в меру строг. У Александра были такие обстоятельства, которые отвлекали его на время… – Для девчонки забыть мать – славные обстоятельства! – Да полно, ради бога! – сказала она убедительно и указала на племянника. Александр, прочитав письмо матери, закрыл им себе лицо. – Не мешайте дядюшке, ma tante: пусть он гремит упрёками; я заслужил хуже: я чудови-ще! – говорил он, делая отчаянные гримасы. |
