|
Заговорил что-то о балете и получил в ответ да, когда надо было сказать нет, и наоборот: ясно, что его не слушали. Потом вдруг перескочил к устрицам, уверяя, что он съел их утром сто восемьдесят штук, – и не получил даже взгляда. Он сказал ещё несколько общих мест и, не видя никакого толку, схватил шляпу и вертелся около Юлии, давая ей заметить, что он не-доволен и сбирается уехать. Но она не заметила. – Я уезжаю! – сказал он, наконец, выразительно. – Прощайте! В этих словах слышалась худо скрытая досада. – Уже! – отвечала она покойно. – Завтра дадите взглянуть на себя в ложе хоть на одну ми-нуту? – Какое коварство! Одну минуту, когда знаете, что за место подле вас я не взял бы места в раю. – Если в театральном, верю! Ему уж не хотелось уезжать. Досада его прошла от брошенного Юлиею ласкового слова на прощанье. Но все видели, что он раскланивался: надо было поневоле уходить, и он ушёл, огля-дываясь как собачонка, которая пошла было вслед за своим господином, но которую гонят назад. Юлии Павловне было двадцать три, двадцать четыре года. Пётр Иваныч угадал: она в са-мом деле была слабонервна, но это не мешало ей быть вместе очень хорошенькой, умной и гра-циозной женщиной. Только она была робка, мечтательна, чувствительна, как `большая часть нервных женщин. Черты лица нежные, тонкие, взгляд кроткий и всегда задумчивый, частию грустный – без причины или, если хотите, по причине нерв. На мир и жизнь она глядела не совсем благосклонно, задумывалась над вопросом о своём существовании и находила, что она лишняя здесь. Но, боже сохрани, если кто, даже случайно, проговаривался при ней о могиле, о смерти – она бледнела. От её взгляда ускользала светлая сторона жизни. В саду, в роще она выбирала для прогулки тёмную, густую аллею и равнодушно глядела на смеющийся пейзаж. В театре смотрела всегда драму, комедию редко, водевиль нико-гда; зажимала уши от доходивших до неё случайно звуков весёлой песни, никогда не улыбалась шутке. В другое время черты её лица выражали томление, но не страдальческое, не болезненное, а томление будто неги. Видно было, что она внутренне боролась с какою-нибудь обольстительною мечтою – и изнемогала. После такой борьбы долго она была молчалива, грустна, потом вдруг впадала в безотчётно весёлое расположение духа, не изменяя, однако же, своему характеру: что веселило её – не развеселило бы другого. Всё нервы! А послушать этих дам, так чего они не скажут! слова: судьба, симпатия, безотчётное влечение, неведомая грусть, смутные желания – так и толкают одно другое, а кончится всё-таки вздохом, словом «нервы» и флакончиком со спиртом. – Как вы угадали меня! – сказала Тафаева Александру при прощанье. – Из мужчин никто, даже муж, не могли понять хорошенько моего характера. А дело в том, что чуть ли Александр и сам не был таков. То-то было раздолье ему! – До свиданья. Она подала ему руку. – Надеюсь, что теперь вы без дядюшки найдёте ко мне дорогу? – прибавила она. Настала зима. Александр обыкновенно обедал по пятницам у дяди. Но вот уж прошло че-тыре пятницы, он не являлся, не заходил и в другие дни. Лизавета Александровна сердилась; Пётр Иваныч ворчал, что он заставлял понапрасну ждать себя лишние полчаса. А между тем Александр был не без дела; он исполнял поручение дяди. Сурков уж давно перестал ездить к Тафаевой и везде объявил, что у них всё кончено, что он разорвал с ней связь. Однажды вечером – это было в четверг – Александр, воротясь домой, нашёл у себя на столе две вазы и записку от дяди. Пётр Иваныч благодарил его за дружеское усердие и звал на другой день, по обыкновению, обедать. Александр задумался, как будто это приглашение расстроивало его планы. На другой день, однако же, он пошёл к Петру Иванычу за час до обеда. – Что с тобой? совсем тебя не видать? забыли нас? – закидали его вопросами и дядя и тёт-ка. |
