|
– Ты хорошо делала, что, принуждала его бумагу марать! разве у него есть талант? – Нет. Пётр Иваныч посмотрел на неё с удивлением. – Так зачем же ты?.. – А ты всё ещё не понял, не догадался? Он молчал и невольно вспомнил сцену свою с Александром. – Чего ж тут не понять? это очень ясно! – говорил он, глядя на неё во все глаза. – А что, скажи? – Что… что… ты хотела дать ему урок… только иначе, мягче, по-своему… – Не понимаешь, а ещё умный человек! Отчего он был всё это время весел, здоров, почти счастлив? Оттого, что надеялся. Вот я и поддерживала эту надежду: ну, теперь ясно? – Так это ты всё хитрила с ним? – Я думаю, это позволительно. А ты что наделал? Тебе его вовсе не жаль: отнял послед-нюю надежду. – Полно! Какую последнюю надежду: ещё много глупостей впереди. – Что он теперь будет делать? Опять станет ходить повеся нос? – Нет! не станет: не до того будет: я задал ему работу. – Что? опять перевод какой-нибудь о картофеле? Разве это может занять молодого человека и особенно пылкого и восторженного? У тебя бы только была занята голова. – Нет, моя милая, не о картофеле, а по заводу кое-что. III Настала и среда. В гостиной Юлии Павловны собралось человек двенадцать или пятна-дцать гостей. Четыре молодые дамы, два иностранца с бородами, заграничные знакомые хозяйки да офицер составляли один кружок. Отдельно от них, на бержерке, сидел старик, по-видимому отставной военный, с двумя клочками седых волос под носом и со множеством ленточек в петлице. Он толковал с каким-то пожилым человеком о предстоявших откупах. В другой комнате старушка и двое мужчин играли в карты. За фортепиано сидела очень молоденькая девица, другая тут же разговаривала со студентом. Явились Адуевы. Редко кто умел войти с такой непринуждённостью и достоинством в гостиную, как Пётр Иваныч. За ним с какой-то нерешимостью следовал Александр. Какая разница между ними: один целой головой выше, стройный, полный, человек крепкой и здоровой натуры, с самоуверенностью в глазах и в манерах. Но ни в одном взгляде, ни в движении, ни в слове нельзя было угадать мысли или характера Петра Иваныча – так всё прикрыто было в нём светскостью и искусством владеть собой. Кажется, у него рассчитаны были и жесты и взгляды. Бледное, бесстрастное лицо показывало, что в этом человеке немного разгула страстям под деспотическим правлением ума, что сердце у него бьётся или не бьётся по приговору головы. В Александре, напротив, всё показывало слабое и нежное сложение, и изменчивое выражение лица, и какая-то лень или медленность и неровность движений, и матовый взгляд, который сейчас высказывал, какое ощущение тревожило сердце его или какая мысль шевелилась в голове. Он был среднего роста, но худ и бледен, – не от природы, как Пётр Иваныч, а от беспрерывных душевных волнений; волосы не росли, как у того, густым лесом по голове и по щекам, но спускались по вискам и по затылку длинными, слабыми, но чрезвычайно мягкими, шелковистыми прядями светлого цвета, с прекрасным отливом. Дядя представил племянника. – А моего приятеля Суркова нет? – спросил Пётр Иваныч, оглядываясь с удивлением. – Он забыл вас. – О нет! я очень благодарна ему, – отвечала хозяйка. – Он посещает меня. Вы знаете, я, кроме знакомых моего покойного мужа, почти никого не принимаю. – Да где же он? – Он сейчас будет. Вообразите, он дал слово мне и кузине достать непременно ложу на зав-трашний спектакль, когда, говорят, нет никакой возможности… и теперь поехал. – И достанет; я ручаюсь за него: он гений на это. Он всегда достаёт мне, когда ни знаком-ство, ни протекция не помогают. Где он берёт и за какие деньги – это его тайна. |
