|
Властный и бессердечный, мытарит людей - этакий рабовладе-- лец с бичом; теперь он, конечно, становится важной персоной, нужной фигурой, и чем далее, тем быстрее растет - все более одинокий и могущественный, все более ненавидимый. Но и этого ему мало, никогда-то не стать ему настолько важным лицом, чтобы вычеркнуть унижение вначале; ему все еще приходится кланяться нескольким людям - причем он едва не разрывается от почтительности и рвения; сидит еще в нем то малое, подчиненное, чего он до сих пор не преодолел. Ну-ка еще немного, еще чуточку выше, напряжем все силы - и тут-то человек с локтями обо что-то спотыкается, и вот он уже в самом низу в позоре и унижении - и конец. Это кара за то, что он хотел быть великим, справедливая кара. Фигура трагическая, не правда ли? Такой был строгий начальник, а теперь сидит, прижимая руку к сердцу. Да разве было у него когда-нибудь сердце? Не было, нет - и вдруг, оказывается, есть что-то, что сильно, глубоко болит. Значит, эта боль, этот страх и есть сердце; кто поверил бы, что может быть столько сердца! Или ипохондрик: доделать его как следует, вышел бы настоящий изверг. Его история была бы чудовищной тиранией слабости и страха, потому что слабый человек - самый ужасный тиран. Всех заставил бы плясать вокруг себя на цыпочках, и слова не скажи. Никто не засмейся, никто не порадуйся жизни, потому что я болен. Как может, как смеет кто-то быть здоровым и веселым! Так нет же, не дам вам, негодяи, пусть ваши лица дергаются от боли, сохните от страха и удрученности! Хоть вам, самым близким, буду отравлять дни и ночи тысячью мелочных издевок, хоть вас-то заставлю служить моей немощи и хвори - да разве я не хвор и не имею на то права? А они - смотрите-ка! - взяли и умерли раньше! Так им и надо, а все оттого, что были здоровы! В конце концов он остается один, этот ипохондрик; всех пережил, и некого уже мучить; теперь он действительно болен и - одинок в своей болезни. Не на кого больше злиться, некого винить в том, что сегодня ему хуже... Какой эгоизм со стороны этих людей, нарочно умерли! И ипохондрик, мучивший живых, начинает тихо и горько ненавидеть умерших, покинувших его. А что можно было бы сделать из героя! Тот живым бы не выбрался. Однажды ночью схватили бы его солдаты - как он взглянул бы на них, таким гордым, пылающим, насмешливым взором, - как тогда сын маляра... И был бы расстрелян на месте, - скорее всего, пуля попала бы прямо в сердце; мгновенная боль - и он навзничь падает между рельсов. Обезумевший сотник с револьвером... Унесите "собаку" в ламповую! Четыре железнодорожника тащат его тело - господи, до чего ж тяжелы мертвецы! К тому времени поэт давно бы умер, спился бы; умирал бы в лазарете, опухший и страшный; что это шуршит - листья пальм или крылья? Это молится над ним сестра милосердия, за руки держит - он мечется в белой горячке. Сестричка, сестра, как там дальше: ангел божий, мой хранитель?. |
