— Может, мне действительно нравится быть обиженной, — Пелагея зачерпнула ладонью горстку снега и швырнула вверх. Её голос стал хрипловатым: — Но главное, мне всегда нравилось быть злой. Знаешь, Стенин, людям, порой, нужен объект, над которым можно всласть поиздеваться. У нас в школе была девчонка, тихоня. Когда к ней кто-то обращался, она краснела, смущалась. И вот эту девчонку в супермаркете охранник поймал, она, якобы, шоколадный батончик слямзила. Менты приехали, разборки начались. Я на сто процентов уверена, что не было никакого воровства. Такие как она, с голодухи будут пухнуть, но никогда даже сраный бублик не украдут. Но клеймо «воровка» на неё поставили. И затравили. Особенно в школе ей тяжко приходилось. Так уж всё устроено, один крикнет «ведьма», а другие этот крик поддержат. Девчонка не выдержала и покончила с собой, таблеток каких-то наглоталась. И ты бы видел, что потом произошло... Все, кто её травил, начали друг друга обвинять, а себя никто не винил, нет.

— И к чему ты мне всё это рассказала? — Стенин глядел на неё с недоумением.

— А к тому, что против всей этой своры есть только одно оружие — злость. Я это давно усвоила и словно непробиваемой бронёй обросла. А та девчонка... она была беззащитна. Думаю, и без того обвинения в воровстве для неё рано или поздно всё плохо кончилось бы.

Пройдя дальше по дорожке, они насыпали корм в очередную кормушку. Стенин решил, что, если Пелагея снова заведёт разговор на подобную тему, он его поддерживать не станет. Слишком уж сегодня хорошее утро для подобных разговоров.

Прилетели две синицы. Сненин одобрительно кивнул.

— Знаешь, эти птицы очень пугливые, но здесь чувствуют себя в безопасности. Гляди, — он вынул из мешочка и распределил на ладони немного корма, вытянул руку. Не прошло и нескольких секунд, как одна из синиц слетела на его ладонь и принялась клевать угощение. Он произнёс тихо, будто доверяя тайну: — С городскими синицами такой номер не прошёл бы. Попробуй и ты их покормить. Приятное чувство, словно сама природа верит тебе.

Произнеся эти слова, Стенин вдруг осознал, что даже сестра никогда не слышала от него подобной сентиментальности. Такие слова он всегда сдерживал, словно они являлись постыдными. А сейчас... сейчас не хотелось ничего усложнять. Хотелось просто быть самим собой, без малейшего намёка на притворство, под стать Пелагее, которая, как ему казалось, больше не пряталась за стеной показной наглости. Её бронёй была злость, его — постоянный самоконтроль. И он сейчас в своей броне не нуждался, более того, она тяготила, будто что-то донельзя надоевшее и несуразное.

Синица чирикнула, словно поблагодарив, и упорхнула. Стенин пересыпал корм из своей ладони в ладонь Пелагеи, обратив внимание, что девчонка улыбалась. Робкая была улыбка, даже немного странная, создающая впечатление, будто что-то непривычное вдруг взяло да нарисовалось на чём-то хмуром и однообразном.

В радостном волнении Пелагея вытянула руку. Прошло около минуты, и синица наконец решилась сесть на её ладонь — склевала одну семечку, другую... Стенин подумал, что для девчонки это лучшая терапия, хорошие впечатления порой чудеса творят.

— Приятно, — прошептала Пелагея, глядя на маленькую пичугу завороженно.

Послышалось воронье карканье, и Стенин мысленно выругался. Стая приближалась, над лесом потемнело от огромного количества чёрных птиц.

От улыбки на лице Пелагеи и следа не осталось, в глазах вспыхнули лукавые огоньки. Издав странный фыркающий звук, она резко, почти молниеносно сжала ладонь. Хрустнули косточки, то, что мгновение назад было «олицетворением самой жизни», превратилось в месиво. С диким напряжением, со свирепой гримасой, Пепа продолжала сжимать мёртвую синицу, а воронья стая уже кружила над домом, оглашая пространство пронзительным граем.