Словом, я не думаю, что поэтический нарратив умер. У меня есть ощущение, напротив, что Павел Васильев, как говорила Цветаева, «ушагал далеко вперёд и ждёт нас где-то за поворотом». Я хорошо помню, как Леонид Юзефович мне в «Литературном экспрессе» на перроне в Улан-Удэ читал «Принца Фому».

Давайте просто вспомним для примера.

Это удивительное сочетание точности в деталях и абсолютно свободного повествовательного мастерства. Просто жидки силёнки у большинства современных авторов, чтобы написать такой плотный, лихой и литой нарратив, в котором бы точность деталей и сюжетная напряжённость сочетались бы с абсолютной чеканкой звука.

Васильева поднимают на щит (с лёгкой руки Сергея Станиславовича Куняева) русские националисты, которые утверждают, что вот ещё одного великого русского поэта погубили евреи – Джек Алтаузен и Михаил Светлов, которые якобы на него доносили. Во-первых, Светлов никогда ни на кого не доносил. Во-вторых, драка между Васильевым и Алтаузеном действительно была. Алтаузен расчётливо оскорбил Наталью Кончаловскую, чтобы вызвать реакцию у Васильева. Известно, что Васильев за этой реакцией далеко в карман не лез. Не нужно делать из него ангела. И антисемитом он тоже не был.

Павел Васильев жил в очень нервное время. И он понимал, что, будучи чрезвычайно ярким талантом, он резко отличается от посредственностей и каждый его шаг – это шаг к гибели. И чем больше было этих шагов, чем больше было этой негодующей реакции, тем активнее, тем отчаяннее он кидался в новые скандалы. Это была понятная ярость, потому что во время тотальной усреднённости и тотальной имитации поэт такого класса, естественно, постоянно вызывал к себе и ненависть, и враждебность.

Вообще Васильев – поэт удивительного мелодизма, удивительно сильного и ровного песенного звучания. Тут на чём ни откроешь, это не просто приятно читать, приятно произносить вслух. Как «Стихи в честь Натальи», одно из лучших любовных стихотворений в русской лирике тридцатых годов, или как «Любовь на кунцевской даче», тоже замечательное, или «Расставание с милой». Ему двадцать два года, при этом текст мало того что взрослый, а это, знаете, немножко текст шпаликовский. Я думаю, что Шпаликов – это такое послевоенное, такое оттепельное продолжение Корнилова и Васильева, вот этой бесшабашной, трагической и иронической интонации:

Я прочту сейчас одно из самых любимых моих стихотворений в русской поэзии. Оно замечательно показывает, как бесконечно богат и разнообразен был Васильев, как он умел вообще превращаться в совершенно разных поэтов. У него есть довольно большой цикл стихов, написанных от имени Мухана Башметова, молодого казахского поэта. Конечно, если бы Васильев сам это написал под собственным именем, никто бы этого не напечатал, а так это печатали. Вот стихи Мухана Башметова, по-моему, совершенно гениальные:

Это гениальные стихи, потрясающие совершенно, новый шаг в развитии русской просодии! Посмотрите, как замечательно Васильев имитирует качающийся распев степной песни и одновременно страшно уязвлённую мальчишескую и по-степному важную интонацию казахского поэта. Это совершенно грандиозное явление.

Что мне в Васильеве не нравится, чтобы сразу об этом сказать? Ну какое тут может быть «нравится», «не нравится»? В двадцать семь лет убили гениального поэта, который только начал разворачиваться, у которого эпическая поэма «Соляной бунт» (по сути говоря, настоящий роман в стихах) – это вообще лучшее, что в русской поэзии тридцатых годов существовало, если не считать нескольких текстов Мандельштама и Пастернака. Он – абсолютно новое явление, умеющее рассказывать об огромных сибирских просторах языком столь же свободным, богатым и совершенным, как сама эта земля, таким же отточенным и при этом таким же первозданным. Он замечательно сочетает высокое мастерство с абсолютной свежестью восприятия и молодости.