Что мне не нравится, если сразу скинуть со счетов, что перед нами безвременно убитый великий поэт? На нём есть действительно несколько поступков не очень благовидных. То, что он во время первого своего процесса в 1932 году так сдавал несчастного Рюрика Ивнева, который первым заметил его дарование и устроил ему в шестнадцать лет первый творческий вечер, а Васильев пишет, что тот его «приучал к богеме» и вообще «сомнительный тип». По описанию Варлама Шаламова видно, что при своей невероятной красоте и утончённости Васильев – человек жестокий и эгоцентричный. Шаламов не зря упоминает его очень длинные и очень цепкие пальцы. Да, наверное. Наверное, и скандалы за ним водились. Наверное, и некоторая безнравственность за ним водилась, потому что молодому и красивому человеку трудно вести себя нравственно. Я думаю, что в нём было очень много самомнения, которое, кстати, старательно раздували его некритичные друзья. Но за всем этим самомнением стоит огромная настоящая внутренняя трагедия. Внутри ему было (вот что надо отметить) очень некомфортно.

И я должен вам сказать, что одно из лучших русских стихотворений, когда-либо вообще написанных просто, – это, конечно, «Прощание с друзьями»; стихотворение, которое совершенно не имеет себе равных по чудовищной и мучительной тоске своей.

Вот дальше идёт гениально!

(Вот как это здорово сказано! Какая страшная строчка!)

(В общем, такое блатное отчаяние, но очень мощное.)

Это гениальные стихи! И после этого неважно – был ли Васильев евразийцем, пассионарием, сибиряком, представителем какой-то группы сибирских авторов, где вместе с Марковым и Мартыновым он был арестован за какие-то мечты якобы об отделении Сибири (чего не было). Тут вообще неважно, кто был этот человек. Это великие стихи, которые существуют в русской поэзии уже совершенно независимо от своего носителя.

И написанное в ту же ночь стихотворение «Я полон нежности к мужичьему сну…» – это тоже абсолютно гениальный текст:

Из этого вышел весь Юрий Кузнецов. Вообще из Васильева, как из такого зерна, развилось огромное количество поэтов самых разных направлений: и песенный, иронический и горький Геннадий Шпаликов, и Юрий Кузнецов с его страшными стихами и с его ужасами, и Игорь Шкляревский с его чувством неуклюжего колючего простора. Это действительно поэт, в котором вся русская поэзия семидесятых годов уже есть, как в зародыше.

При этом, конечно, нельзя забывать, у Васильева (это редчайший случай в русской поэзии, пожалуй, только у Твардовского это есть) лирика очень органично сочетается с повествованием. Он умеет так повествовать, чтобы это было не сухо, не протокольно, чтобы это всё-таки оставалось песней. Просто от наслаждения это читать вслух я не могу никак отделаться.

Видите ли, тут одна есть проблема. Все говорят «сила, сила» – и возникает какой-то культ силы. Нет, сила сама по себе и мастерство само по себе немного значат. Важно, конечно, вот это русское отчаяние, которое лежит на дне всех этих текстов. Эти тексты горькие, полные самоненависти и тоски, а не наглого самоутверждения. Васильев – это всё равно всегда отчаявшийся юноша, а вовсе не какой-то крушитель морд. Вот в этом, собственно говоря, его настоящая русская природа.

Я просто не могу не прочесть под занавес:

Вот если вы не чувствуете в этих стихах подспудного отчаяния и издевательства, значит, вы не чувствуете ничего.

[20.11.15]

После двух отсрочек поговорим о Луцике и Саморядове.

Пётр Луцик и Алексей Саморядов – две безоговорочно самые интересные фигуры в русской драматургии, кинодраматургии девяностых годов. И что-то мистическое есть в их уходе. Какая-то страшная сила, вроде описанного у Стругацких гомеостатического мироздания («За миллиард лет до конца света»), их убрала.