Многие читают роман иначе, но для меня идея заключается именно в этом. Ну и ещё, конечно, в том, что «проклятая свинья жизни», с одной стороны, проклятая, а с другой – благословенная. Потому что, если бы она не лежала на пути у всех великих абстракций, может быть, человечество уже было бы погублено. Может быть, «проклятая свинья жизни» – это тот необходимый тормоз, без которого ничто не реализуется.

И вторая идея, которая в романе довольно сложна, не прописана. Она относится к числу опять-таки самых глубоких интуитивных догадок Стругацкого. Она касается образа страшной девочки и страшного мальчика. Я не буду пересказывать роман, потому что его и невозможно пересказать, каждый выскребает из его закоулков свои какие-то прелести. Там, например, семь прекрасных вставных новелл. Самая лучшая, по-моему, про марки, потому что Борис Натанович всю жизнь их собирал и в них азартно разбирался. Но если попытаться интуитивно как-то нащупать смысл этой истории про мальчика и девочку…

Сэнсэй, чтобы сосредоточиться, во время разговоров, во время расспросов этих детей вяжет всё время. И вот этот грязный, неряшливый, «в халате, пахнущем козлом», старый человек, который с бешеной энергией и бешеной силой щёлкает деревянными спицами и вяжет бесконечную шерстяную полосу, – разговаривает с мальчиком. Он задаёт мальчику бессмысленные вопросы. Он цитирует ему Конан Дойла, самые страшные куски, цитирует ему дзенские коаны без всякой связи – и мальчик отвечает абсолютно точно. Потом сэнсэй говорит секретарю, человеку с феноменальной памятью, тоже своему ученику: «Вы же поняли, он давал не просто верные ответы. Он говорил мне то, что я хочу услышать». Но способность сказать то, что человек хочет услышать, – это ведь не обязательно хорошая черта, это скорее черта опасная. И поэтому, когда я читаю в разных комментариях, что мальчик теоретически должен был стать спасителем человечества, я в этом не уверен.

А есть страшная девочка. Сэнсэй вообще обычно не работает с девочками, он работает с мальчиками (кстати говоря, в семинаре Стругацкого женщин почти не было). Но он чувствует в этой девочке бóльшую, чем в Ядозубе, страшную, разрушительную силу. Образ женщины-разрушительницы (уже не женщины-воительницы, созидательницы, не женщины – продолжательницы рода, а женщины деструктивной) – это страшная догадка. Она есть у Стивена Кинга, например. Помните, когда главная героиня «Воспламеняющей взглядом» смотрит на солнце и понимает, что когда-то она сможет померяться силами и с ним.

Короче, есть два образа будущего. Один – это страшная девочка, который сводится к тому, что, по всей вероятности, единственный способ спасти мир – это его уничтожить, начать с нуля. Девочка может уничтожить мир, если захочет. А есть страшный мальчик, который может мир спасти, но спасти его, боюсь, за счёт довольно рабских черт. Грубо говоря, здесь две возможности развития человечества: либо его уничтожение, либо такая его трансформация, которая тоже к особому благу не приведёт. Потому что этот мальчик – как мне представляется – это какой-то символ суперконформизма, абсолютного совпадения с чужими представлениями о себе.

Заканчивается роман тем, что сэнсэй просит привести к нему мальчика и начать заниматься с ним немедленно, потому что «совершенно нет времени». Последняя фраза всего наследия Стругацких – «совершенно нет времени». Видимо, что-то такое Борис Натанович почувствовал в 2003 году применительно к нынешнему человечеству. Кстати, развитие России в романе описано совершенно точно: и всевластие спецслужб, и вот это жуткое ощущение, что надо либо всё это взорвать и начать с нуля, либо построить глобально покорное, глобальное конформное общество, в котором правит «проклятая свинья жизни».