Я даже не знаю, чем Горчев был силён, боюсь вот так сразу сформулировать, в чём была его сила. Наверное, в том, что он удивительно точно называл вещи своими именами. И при вот этой невероятной точности и, я бы даже сказал, жестокости его зрения, он умудрялся сохранять милосердие. Его главная интонация – это несколько брезгливое сострадание. Вот поэтому Горчева так смешно читать. Это именно пафос открытого называния вещей своими именами, но на фоне такой остаточной глубокой нежности, глубокой жалости ко всем этим существам. А особенно хорошо, мне кажется, писал он о любви, о женщинах. Это у него как-то выходило удивительно нежно и при этом и трезво, и горько, и жестоко.

Я считал Горчева самым остроумным из писателей его поколения и при этом самым трагическим, это удивительно у него сочеталось. И поэтому он так мало прожил, его, видимо, надрывало очень сильно изнутри это противоречие. Если бы он просто смеялся над людьми, жить было бы проще. Но, понимаете, в нём всё время жила вот эта пронзительная страдальческая нота.

Мне кажется, что Горчев из всех писателей своего поколения был самым одарённым. Не потому я это говорю, что он уже умер (я и при жизни ему это говорил), а просто мне вообще очень нравилось его общество, нравилось, что он так прекрасно, так обаятельно умеет всем говорить гадости – потому что это были гадости, с любовью сказанные. Это даже были не гадости. Просто мы все очень нуждаемся в трезвом взгляде. Вот взгляд Горчева был отрезвляющим.

– Как вы относитесь к игре в жизни художника? Стоило ли, например, Николаю Клюеву придумывать свой русский образ?

– Это так называемое жизнетворчество, по терминологии Ходасевича, он этот термин внёс в наш обиход. Это неизбежный атрибут художника Серебряного века и вообще художника модерна, потому что главной палитрой художника, главным его холстом становится либо город, либо его собственная жизнь. «Улицы – наши кисти. Площади – наши палитры», – как формулировал Маяковский. Видимо, в какой-то момент искусство и жизнь становятся неразделимы, человек, по сути, начинает вырезать непосредственно по собственной кости.

Как я отношусь к жизнетворчеству Клюева? Общеизвестен изложенный Георгием Ивановым эпизод (не знаю, насколько он достоверен. Вообще, Георгий Иванов весь недостоверен). Тут меня, кстати, спрашивают, почему я считаю, что все его стихи после «Отплытия на остров Цитеру» были слабыми. Неправда, я никогда этого не говорил. Главный его сборник – это «Розы». Другое дело, что в «Портрете без сходства» и в предсмертном дневнике уже есть и самоповторы, и некоторая жидкость, разжижение мысли. Ну, что вы хотите от человека, который умирает в деградации, нищете, который уже написал о собственном распаде «Распад атома»? Это скорее уже клинические документы. А вот «Розы» – первоклассный, превосходный сборник.

Так вот, что касается воспоминаний Георгия Иванова: как-то Клюева застали читающим Гейне в оригинале, и он спрятал книгу, виновато заметив: «Маракую малость по-басурмански». Это, по-моему, прелестное свидетельство и прелестный эпизод (если он был). Я люблю, в общем, жизнетворчество, потому что это жертвенное занятие, потому что, как сказано в известном фильме «Генерал делла Ровере» (тоже моём любимом): «Художник всегда заигрывается в жизнь и начинает расплачиваться за свои игры».

И Клюев также расплатился: он, человек европейский, образованный, просвещённый, достаточно высокомерный, всю жизнь играл в простоватого олонецкого крестьянина и в конце концов погиб заигравшись.