Мне кажется, что появление этих героев было для Ивана Катаева главным шоком тридцатых и главной попыткой осмыслить это явление, потому что люди резко поделились (и опять Олеша это первым почувствовал) на тех, кому будет место в новом мире, и на тех, кому не будет. И Катаева очень занимает, по каким критериям человек оказывается в новом мире, а по каким выпадает из него.

Я должен заметить, что на фоне глубокой психологической прозы Катаева – удивительно тонкой, удивительно богато детализированной – вдруг начинаешь понимать, что проза Платонова несколько плакатна, а временами, страшно сказать, даже ходульна, потому что он сказки пишет, мифы, а Катаев работает с реальностью. Я не хочу сказать, что одно – хорошо, а другое – плохо. Но платоновская проза о тридцатых годах отражает гений Платонова, а катаевская проза отражает то, что происходило в действительности.

И особенно интересно сравнить «Ленинградское шоссе» с «Третьим сыном» Платонова. Сюжет тот же самый: умирает старый представитель рода (отец в случае «Ленинградского шоссе»), ремесленник, и тоже такой немного платоновский ремесленник. Хотя Иван Катаев, конечно, Платонова не читал, а если и читал, то только раннего. Он просто физически не успел поздние его вещи прочесть, он погиб в 1937 году.

Так вот, герой «Ленинградского шоссе» всю жизнь тосковал по всякому рукомеслу, всё время что-то чинил, подлатывал. В слове «подлатывание» слышится какая-то подловатость, но не его, а судьбы, конечно. Но он поднял замечательных сыновей и дочек.

И вот отец помер, помер во сне, помер, в сущности, от стресса, потому что снимающий у него комнату куплетист на него наорал и пригрозил вообще из дома выселить; наглый такой тип, омерзительный – Адольф Могучий.

Так вот, когда помер старик, хоронить его съехались дети. И вот удивительное дело. Старший сын не вписался в новую жизнь, он после Гражданской войны оказался, в общем, на обочине. А все остальные – дочки с преуспевающими мужьями, какие-то химики, какие-то инженеры – потому оказались в этой жизни на месте, что они странным образом мимикрируют, что они пластичны, что они обладают повышенной адаптивностью.

И в первые же минуты богатого застолья (а они привезли всё из своих распределителей) дети про отца забывают, поминки переходят в скандал. А затевается скандал потому, что за столом оказывается один из свойственников умершего ремесленника, кум его, который работает в Москве извозчиком после того, как его раскулачили. И он начинает вспоминать былое, начинает оправдываться: «Вы кулаков-то настоящих не видели. Ну какие мы были кулаки?» На него немедленно наезжают молодые, записывают номер его пролётки, хотят вызвать милицию, – пошли классовые разборки за столом.

И мы видим, что вписались в эту новую жизнь те, кто сумел отказаться от морали, от привязанностей, от дружественных, от родственных связей, от семьи – те, кто отбросил прошлое. Вот они сидят за столом, они толкуют о химии, о комбинатах, о том, как трудоустроиться, а смерть не входит в их лексикон; у них просто отсутствуют нравственные чувства, чтобы понять, что происходит на самом деле.

Конечно, Катаев не был бы крупным писателем, если бы изобразил только эту классовую тёрку за столом, это классовое выяснение отношений. Эта повесть заканчивается неожиданным фрагментом, но я рискну сказать, что из этого фрагмента вырос весь Трифонов. Помните, чем заканчивается «Долгое прощание»? Картиной Москвы, которая прёт куда-то и захватывает новые и новые территории, и фразой: «То ли приезжие понаехали, то ли дети повырастали?» Она кольцует текст, который начинается так: «В те времена, лет восемнадцать назад, на этом месте было очень много сирени.