— А не уснем мы после этой мяты? — пошутил Тобратов.

— В таком случае пейте вы один, а я буду бодрствовать.

Чай с мятой действительно смягчил горло, стало легче дышать и насморк поутих; приятная слабость разлилась по телу, клоня в дремоту, и Тобратов, еле сдерживая зевоту, стал расспрашивать Навроцкого о его семье, о хобби, в общем о всяких пустяках, лишь бы не уснуть.

Петропавловский даже не пошевелился до самого утра, проснулся в девять часов, когда заговорило поездное радио. Сладко потянулся, хрустнув косточками.

— К чему голые бабы снятся? — спросил весело. — Такая красотка, зараза, соблазняла, что чуть с полки не упал. — Повел носом, нюхнул, как собака, учуявшая запах вкусного. — Чаек с мятой попивали. Хороший напиток, но я предпочитаю со смородиной или рябиной — Русью пахнет. Хотя сейчас и от простого не откажусь. Позаботьтесь, товарищи начальники, пока я в порядок себя приведу: как-никак в столицу некогда могучего Советского Союза приезжаем, — закончил он с иронией.

Тобратов сам повел арестованного в туалет, ожидая, что вот теперь он предпримет попытку побега. Но ошибся: Петропавловский вышел бодрый и посвежевший, все с той же коварной усмешкой на губах. Войдя в купе, спросил язвительно у Навроцкого:

— Почему стол не накрыт? Где мой цыпленок табака, где мои сто граммов?

— Будет тебе и цыпленок табака и сто граммов в Бутырке, — зло пообещал Навроцкий. — Там у меня дружки есть, я попрошу, чтобы они о тебе персонально позаботились.

— Спасибо, — поблагодарил Петропавловский. — Я долго там не задержусь и, как выйду, отплачу сторицей…

Они пикировались весь остаток пути, то ернически-насмешливо, то язвительно-зло, обещая и желая друг другу несладкую жизнь. Тобратов устал их осаживать и, слушая перепалку, дремал сидя, держа руку на пистолете. Но Петропавловский даже не сделал попытки к побегу. Видимо, задумал что-то иное, более хитроумное и непредвиденное: дожидаться суда и приговора, возможно к высшей мере наказания, он не станет, в этом Тобратов был уверен.

2

Петропавловский не знал, в какой следственный изолятор его привезли, но с первого же взгляда убедился, что строение капитальное, предназначенное именно для содержания особо опасных преступников: всюду железные двери, крепкие решетки, многочисленная охрана из молодых крепких парней.

В камере, куда его поместили, находились еще четверо: двое парней лет по восемнадцать, тоже подозреваемых в убийстве, мужчина лет сорока пяти и старик, которому было за шестьдесят. Мужчина попался на крупных валютных операциях, старик — на торговле оружием и наркотиками. В общем, «букет» подобрался особенный. Никто, разумеется, своими «заслугами» не хвалился, это Петропавловский уловил из коротких фраз арестованных между собой. Мужчина и старик в изоляторе находились уже более двух недель, парни — пять дней.

Петропавловского они встретили настороженно, недоверчиво: не подсадная ли утка. И он не все сведения о них принял за чистую монету, тоже подозревая одного из них в провокации.

В следователи к нему назначили плюгавого, лысого мужичонку лет пятидесяти, с выцветшими, почти невидными бровями и красноватыми веками без ресниц, с противными водянистыми глазами, которые могли смотреть, не мигая по нескольку минут, будто просвечивая насквозь, как лазером; и голос у него был хрипловатый, въедливый, пробирающий до самых печенок.

Петропавловский сразу понял, что имеет дело с опытным профессионалом, расколовшим не одного изощренного подследственного, и ухо с ним надо держать востро, не вступая ни в какие душещипательные разговоры, не поддаваясь на доверительный тон или грубую, выводящую из себя ложь, заставляющую порой срываться и выдавать сокровенное.