— Что ж ты не говоришь?

Прыгнул вниз, опережая Петю.

— А где он?

— На кухне.

Григорий привстал, увидев Славу, тот возвысился в его глазах, со вчерашнего вечера он объявлен деникинцами государственным преступником.

— Где Степан Кузьмич?

— В волости, у них заседание…

К Быстрову Слава не то что пошел — побежал бы, полетел: где мама?!

Но лучше не выказывать нетерпения. Григорий подскакивает на култыжке и таращит усы, черные, в стрелку, Надежда правильно говорит — как у таракана…

— Чем это ты деникинцев прогневил?

— Узнали, что я комсомолец…

— Они и так знали.

Усы у Григория действительно шевелятся, как у таракана.

— А люди говорят, ты у ихнего полковника револьвер и деньги украл.

Вот тебе и на! На револьвер он согласен, а на деньги нет.

— Нет, деньги я не брал.

— А чего теряться!..

Буквы «П» уже нет перед исполкомом. Где-то в глубине щемит мысль о Федосее. Пострадал самый невинный…

— Где Быстров?

— Там же, где и всегда.

Да, в той же комнате, где он обычно сидел, Быстров и сейчас. Даже удивительно. Белые ушли вперед, значит, права их распространяются на Успенскую волость, а в здании волостного управления расположилась Советская власть и властвует себе как ни в чем не бывало.

Быстров на обычном месте, за секретарским столиком Семин, Еремеев на диване, а хромой Данилочкин у печки.

— Можно?

— Заходи, заходи! У нас тут заседание волостного партийного комитета. Обсуждаем вопрос, касающийся тебя…

Слава понимает, это заседание, но не выдерживает:

— Степан Кузьмич, где мама?

— В безопасном месте.

— Я хочу ее видеть.

— Увидишь. Отвезу. Решаем, кого послать с картой. Не зря прыгал в окно. Срочно нужно в штаб тринадцатой армии. Мы советовались, решили поручить Еремееву.

— Я бы взялся, — шутит Данилочкин, — да, боюсь, не допрыгаю.

— Вот я и послал за тобой, — объяснил Быстров. — Еремеев едет на станцию, завезем тебя по дороге в Критово, к тамошней учителке Александре Семеновне, у нее твоя мама.

…Втроем еле вместились в бедарку, и Маруська за час донесла их до Критова.

Село отходило ко сну, лишь собаки брешут — тпру! — лошадь уже на взгорье у школы.

— Ну, беги!

А у Славы опять налились ноги свинцом, отсидел ногу, не может идти, но и не надо, он уже в самом теплом тепле, мамины руки обняли его. Ни Александра Семеновна, ни ее гостья не знали о приезде Быстрова, но Вера Васильевна уже с час как стояла на крыльце.

— Мне все казалось…

Комнату освещала жестяная керосиновая лампочка. В светелке у Александры Семеновны, как у стародавней курсистки, и железная коечка, и беленькое одеяльце, и этажерка с книжками, а по стенам портреты — Пушкин, Толстой, Тургенев, Чернышевский, Писарев, Добролюбов и почему-то Пугачев, между Пушкиным и Толстым… Вот какая она, Александра Семеновна!

Быстров садится на койку, накрытую девственночистым пикейным одеялом.

— Вот и свиделись, — говорит он и матери и сыну.

— Ты тоже здесь поживешь? — спрашивает Вера Васильевна Славу. — А как Петя там…

— Работает на Астаховых, — с железным реализмом произносит Быстров. — Ничего с ним не случится.

— А Славе здесь не опасно?

— Опасность уже, можно сказать, позади, — уверенно заявляет Быстров.