– Все известные повара носят их.

Шон открывает дверь для людей рядом с двойной гаражной дверью и машет мне.

– Отвратительные, – говорю я, в последний раз бросая взгляд на его ноги. – Я имею в виду, серьезно, почему…

Шон притягивает меня к себе и нежно целует губы.

– Шшш, – произносит он, губы всё ещё прижаты к моим. Он отстраняет своё лицо на дюйм, но руки всё ещё крепко держат меня. Я чувствую, что он делает что то ногами, затем он становится немного ниже – он просто снял свои ботинки.

Наши тела всё ещё скреплены, как застежка на липучке. Шон гладит меня по правой ноге.

– Подними свою ногу.

Я делаю как он сказал, его пальцы скользят к моей обуви и снимают её. Затем, как то не глядя, он пинает свой ботинок под меня в правильном направлении.

– Надевай.

Он проделывает тот же процесс с другой ногой, всё ещё сохраняя объятие. Наконец, когда я в ботинках, а он нет, он отстраняет своё лицо ещё на дюйм и вопросительно поднимает брови.

– Ну как?

Я театрально закатываю глаза: Элла стайл.

– Отлично, они удобные.

Внутри гаража я сразу же забыла, что я в гараже. Стены были возведены так, чтобы разграничить пространство: это согревало, располагало к себе и манило. Мы идем в переднюю часть пространства, где пол пестрит разноцветными ковровыми плитками, а стены от пола до потолка полностью покрыты фотографиями: студенты, дети, люди женятся, пейзажи, животные.

– Это ты? – спрашиваю я, указывая на гигантскую фотографию улыбающегося, пухлого ребенка в корзине.

– Нет, – отвечает Шон, выглядя смущенным.

– Лжец, – говорю я, поворачиваясь, чтобы посмотреть фотографии на стене за дверью.

– Твоя мама безумно хороша, – говорю я, любуясь крупным планом морщинистого лица пожилого человека. – Вау, – невнятно произношу я. – Мне нравится это, – я протягиваю руку, но не дотрагиваюсь до изображения Самосвала.

Мой взгляд скользит по стене. Я подпрыгиваю, когда узнаю своё лицо, глядящее на меня. Оно изображено крупным планом и мои темные глаза огромны; волосы развеваются сзади как у модели. Это прекрасно и пугающе одновременно.

– Эта одна из моих любимых, – говорит Шон, подходя сзади.

– Это действительно… – мой голос сходит на нет, я не уверена, как выразить то, что я чувствую. Вместо этого я говорю что то другое. – Это мило, что твоя мама позволила тебе повесить это в её студии.

– Да, это моя стена.

Я поворачиваюсь с широко раскрытыми глазами.

– Все эти фотографии твои?

Он кивает. Я снова поворачиваюсь; теперь они выглядят ещё лучше, когда я знаю, что они его.

– Они просто восхитительны! – говорю я, чувствуя, что это очень скромный комплимент. Я слышу шарканье ног Шона; я шевелю пальцами ног в его слишком больших ботинках.

– Приходи увидеть остальное, – говорит он, хватая меня за руку и буквально разделяя меня со своим искусством.

Мы идем через другую дверь в крупную открытую студию с зонтом и штативом, несколькими станциями, которые выглядят как мини комнаты, в которых забыли о некоторых стенах. Это секции размером пять на пять с темным деревянным покрытием и узорчатыми обоями на стенах; одна с белым полом и синими стенами, другая с коричневым полом и тремя сплошными холстами фона, чтобы выбирать из них. В одном углу есть раздевалка, отделяющаяся от остальной части комнаты плотной тканью. В другом углу корзины с реквизитом, начиная от глупых очков и масок и заканчивая игрушками и балетными пачками.

Шон и я проводим час, бездельничая в студии: он фотографирует меня и, немного отдаляя фотоаппарат, фотографирует нас вместе, а я делаю в основном плохо сфокурсированные фотографии с ним.