|
Профессор Амброз, в связи с тем что здесь большое количество сорной и малоценной рыбы, предложил акклиматизировать также хищную рыбу — большеротого черного окуня, так называемого форелеокуня. Если принять заблаговременно меры, то гидростроительство и мелиорация не окажут пагубного влияния на ихтиофауну Дуная, а ихтиофауна здесь богатейшая — шестьдесят один вид рыб! И все какая рыба! Вы дунайскую селедочку пробовали? О! В нашем институте вышел целый том исследований, посвященных дунайской сельди. Я вам говорил уже, что рыбка эта для нереста поднимается на полтысячи километров по Дунаю? Когда она достигает восемнадцати сантиметров, ее уже можно ловить. Ловят вот в это время, в апреле. Рыбка очень жирная, от этого она слабо просаливается и вкус у нее ну просто нежнейший… Эх, что я вам, научный сухарь, могу рассказать о дунайской сельди. Тут нужен поэт. Вы не поэт, Боря? И Соня тоже не поэт. Ай-яй, пропали мы. Совсем пропали. Но зато, знаете, тут у нас устной поэзии сколько угодно. Один дядя Ерема знает больше песен, чем целый хор Пятницкого. Кстати, он ведь вас звал в гости.
И мы отправились в гости к Еремею Ефимовичу. Он встретил нас очень радушно. Его жена тетка Мария засуетилась, стала сетовать, что у нее угощение не приготовлено, и принесла кринку великолепного холодного молока. — С молока особенно не распоешься, конечно, — лукаво подмигнул нам дядя Ерема, — но кое-что я вам исполню. Он снова спел про «хлопцив-запорожцив» и еще про черных гусар. — Моя любимая песня, — сказал Николай Евгеньевич. — Это, наверное, от пограничных гарнизонов осталось. Тут и фамилии у вилковчан такие грозные — Комендантов, Корпусов, Суворов. Я осмотрелся. Хата дяди Еремы ничем не отличалась от обыкновенной украинской хатки — те же чистенькие беленые стены, те же бумажные цветы, те же рушники. На стене висела похвальная грамота, полученная теткой Марией за успешное окончание первого класса приходского училища. На грамоте был старинный герб посада Вилкова — плуг, маяк на синем поле, земля и вода, а также якорь на розовом поле. Домой мы возвращались поздно, однако вилковская улица еще не опустела: светились приветливые огни закусочной, шумела толпа на улицах веселого рыбацкого городка. А над Вилковом стояло все то же жалобное, певучее, переливчатое верещание, то нараставшее, то чуть стихавшее, то вдруг становившееся неистовым. Теперь я уже наверняка знал, что это не скрип колеса и не гул землесоса, как полагал раньше, а кваканье бесчисленных вилковских лягушек на деревьях и в ериках. — Поехали с нами завтра на лиман, — пригласил меня Николай Евгеньевич, когда мы прощались на живописном перекрестке этих невиданных судоходных улиц. — Не пожалеете. Назавтра, когда стало ясно, что отхода не предвидится, капитан отпустил меня в увольнение. Я собирался на базу, к биологам, но было еще рано, и я решил побывать сначала в здешнем рыболовецком колхозе. Во дворе правления колхоза ревели моторы, ржали лошади, галдели рыбаки, капитаны, механики. Мне удалось разговориться здесь с маленьким, невзрачным на вид, но очень деловитым человеком в коричневом костюме, который оказался главным инженером колхоза Иваном Никитичем Гнеушевым. — Гнеушев? — переспросил я. — Остров такой есть на Дунае… — Да. И остров есть, и гирло. Гнеушевы из коренных поселенцев-старообрядцев. Вы про липован слышали, наверно? Так вот у прадеда моего, линована, было три сына — Сусой, Иван и Антон. Антон за свои девяносто лет нажил двадцать шесть детей от трех жен. Одним из двадцати шести и был мой отец Никита Гнеушев. А мать — из Корпусовых, тоже у нас распространенная фамилия. Прапрадед же — выходец из Архангельской области. — Отец был рыбак? — Да, и отец, и деды. |
