«Жаль, что берега эти не описаны как следует… Наши художники смотрят в другую сторону, и направлять их трудно…»

Мне проще: у меня свой «зоркий», да еще Санины аппараты, так что я не ухожу с верхней палубы. Из рубки выходит здоровенный круглолицый штурман, румяный, веселый и молодцеватый. Фамилия у него тоже бодрая — Молодцов.

— У нас неплохо тут, — говорит штурман. — Простор и благодать. Зверья много. Мы как-то вот шли вниз по Сухоне, смотрим: лось плывет, прямо наперерез. Стали сигналить, ход сбавили. Потом обошли его: красивый зверь, рога такие — загляденье… А то еще как-то бобров возил, лет десять назад, — много-много бобров, в клетках. Все ребят тогда наших предупреждали: не суй руку. И правда, одному в клетку на пробу прутик сунули — так сразу объел.

— А куда же их везли?

— Да все в наши реки, расселять. Сперва их из Белоруссии доставляли на самолете в Вологду, а потом до Тотьмы на нашем судне. И вот за Тотьмой стали расселять: сперва тут, на речках Комраше, Пексоме, Еденьге, потом на Леденьге, Пельшме, а уж потом и в Совзу, и в Римреку, и в Юмпаш, и в Модлону, и в Елому завезли. Устроили заказники. Тут как-то один егерь у нас был на судне, рассказывал, что их, как в Римреку выпустили, они давай себе сразу поселения строить— пилить деревья, сучья таскать, ил, всякую траву: все хатки себе строили да плотины. И столько эти бобры навалили осин, ну просто как лесоруб добрый, да толстенные все осины. Потом сами стащили все деревья в воду и сами их затопили. Местные рыболовы аж рот разинули от удивления, съехались со всей округи смотреть. А потом уж бобры пошли тут расселяться по всем протокам. Теперь небось уж до самой Сити расселились — по Пундуге, Печеные, Пухманге, Яхреньге, Вондашу и Упиньге… Даже, говорят, в Бобриху забрели. Тут у нас много таких названий — Бобровая, Бобровка, Бобровниково, Бобриха… Раньше в этих местах много было бобров, но ценились они очень высоко, все бояре ходили в бобровых шапках да шубах. Так что перебили этих бедных бобров зубастых, уж лет триста, как перебили.

Штурман перечисляет странные названия бесчисленных здешних рек, и мне вспоминаются народы, жившие по этим берегам, где «затерялась Русь в мордве и чуди» или, наоборот, растворились и мордва, и чудь, и меря в океане русской нации. Всего несколько столетий назад писали, что «двинские убо жители в почете именовахуся заволоческа чудь». Теперь от чуди остались только что эти странные, похожие на звон монеты, названия — Идьма, Еденьга, Юрманга… Да особый склад лица у здешних мужчин, да еще иногда светлые-светлые, до белизны, глаза.

Потом я делюсь со штурманом соображениями насчет туристских теплоходов и здешних забытых красот.

— Так-то оно так, — говорит Молодцов. — Да вот река тут никудышная. Незарегулированная. Мы вас до Тотьмы сейчас подбросим, а там на баржу с малой осадкой пересядете и — до Нюксеницы. А еще дальше пойдут пороги да перекаты, придется вам на «пээске» до Великого Устюга добираться. Вот если бы реку зарегулировать, можно было б по всей трассе суда большие пустить, да и нужно, ведь тут, как отошли от Вологды и аж до самого Великого Устюга железная дорога даже близко нигде не проходит. Главная здесь дорога — Сухона, а она вот в начале лета уже и обмелела. Небось местами и восьмидесяти сантиметров в глубину не наберешь: какие же тут речные суда пройдут? Разве только эти, на воздушной подушке, так я их пока в кино только видел. Это, конечно, было б для наших рек спасение. А еще лучше было б эти реки зарегулировать… И Сухону, и Двину, и Вычегду…

Слова штурмана меня удивили. Почему-то не раз слышанные еще в школе слова о «полноводных северных реках» создали у меня представление о реках не только широких, но и глубоких, изобильных… А тут, оказывается, мели да перекаты.