По кислотному цеху нас водил его начальник, парень лет двадцати шести — двадцати семи, невысокий, с волосами цвета спелой ржи и лицом типичного двинского жителя («а двинские убо жители в почете именовахуся заволоческа чудь»). На лацкане пиджака у Аркадия Личутина, как и у многих здесь, красовался значок Архангельского лесотехнического института. Парень был очень тихий, деловитый, о себе рассказывал неохотно, зато охотно в немногих словах рассказывал историю каждого из своих рабочих.

— Это вот Николай Харитоновский, мой обер-кислотчик. Когда мы цех монтировали, он был такелажником. Подучился — получил четвертый разряд, потом шестой, теперь — обер. Это дело тонкое: выдерживать режим варки, следить за температурой, давлением, разрежением серных печей. Но он парень грамотный, сейчас уже в десятом классе учится. И дальше будет учиться.

О самом Личутине нам рассказал потом главный инженер комбината Владимир Павлович Белов:

— Он ведь, знаете, только в пятьдесят девятом институт закончил. Прислали его сюда мастером кислотного цеха. Ну а цеха-то еще не было, работы мало. Он говорит: «Лучше пойду на монтаж цеха, хоть прорабом, хоть кем». И пошел. Познакомился с чертежами и вместе со строителями полностью монтировал кислотно-варочный цех. Трудностей тогда было много. Но все же летом цех пустили. И Личутин стал его начальником. Молодые тут как на дрожжах растут. Вот подождите немножко, еще минут десять: у меня будет совещание начальников цехов — посмотрите, кто у нас горшки обжигает, всех богов производства увидите.

— А пока в двух словах о Коряжме.

— В двух-то мне трудно… Думаю, не ошибусь, если скажу, что это самый большой не только у нас в стране, но и во всей Европе комбинат, выпускающий как сульфитную, так и сульфатную целлюлозу — до восьмисот восьмидесяти тонн целлюлозы в сутки. Пока еще не вошла в строй вторая очередь, сульфатный поток, но как только она будет пущена, комбинат наш станет предприятием, наиболее полно перерабатывающим древесину. В чем особенности Коряжмы? Мне ведь приходилось работать на Приозерском комбинате и приходилось бывать на очень многих таких предприятиях. Здесь новейшее оборудование, совершенная технология, и, надо сказать, проектный институт не поскупился на размах.

— В чем была главная ваша трудность?

— Пожалуй, главное — кадры. Это ведь не Ленинград, и не густонаселенный благодатный Юг. Место довольно пустынное, глухое. А нам нужно было сразу тысячи три квалифицированных рабочих и больше четырехсот инженеров и техников… Где мы их взяли? Рабочих учили. Тысячи полторы обучили у себя на курсах, полтысячи посылали учиться на другие предприятия, примерно с тысячу химиков сюда приехало, тоже здесь пришлось доучиваться…

Комнату заполняли двадцатисемилетние парни и девушки с институтскими значками и без значков — всё большие люди. Приходили они озабоченными, решительно устремлялись к столу главного, но потом, видя, что он занят, начинали толковать о чем-то с друзьями одногодками, смеяться, шутить. И чем дальше, тем больше мне все это напоминало компанию, собравшуюся в студенческом общежитии.

— Вот, кстати, здесь Борис Семенович, — сказал главный, — он вам про сульфатный поток может рассказать, про вторую очередь комбината…

Борис Семенович Журавлев был на вид нисколько не старше, чем его товарищи, невысокий, подвижный, в роговых очках. Речь у него была гладкая, уверенная и солидная, очень внушительная речь человека, которому приходится не только убеждать, но и командовать, человека, несущего на плечах бремя ответственности. Еще до того, как нас познакомили, он успел дать оторопевшему Сане несколько советов в области художественной фотографии. И видно было, что в сравнении с бесчисленными проблемами, которые ему приходится решать ежедневно, Санины затруднения кажутся ему просто смехотворными.