Здесь ко мне подходит мужчина, невысокий, круглолицый, в белом чепчике. Дружелюбно заглядывает в лицо.

— Новенький? А, с перегонного… Будем знакомы — Алексей. Я здесь электриком. Раньше на «Литке» плавал, а теперь вот тут, в ПЭЖ. Ты ПЭЖ-то видел?

Я не знаю, что за ПЭЖ, но на всякий случай говорю, что не видел.

— А можно?

— Факт. Пошли.

Так я попал в ПЭЖ, пост энергетики и живучести, — в самое сердце атомохода. Здесь светят лампы дневного света и работают какие-то молодые парни в белых и синих халатах, как в нормальном московском НИИ. Вот этого с залысинами как зовут? Этого? Олег Гегелов. Я его определенно где-то встречал, может, в МВТУ, может, на улице Горького, где-нибудь в кафе «Арктика».

От самого входа по стенам тянутся какие-то стойки с кнопками и лампочками, пульты, экран телевизора, огоньки, рычажки — весь антураж для научно-фантастического романа; вот примерно в такой обстановке кровожадный посланец фирмы должен вцепиться в горло молодому инженеру Сергею… Но все тихо-мирно. После пароходного века «Ермака» здесь совсем другой, атомный век. Дежурный инженер вводит меня «в курс».

— У нас три реактора. Там урановые стержни. Небольшой запас урана-235. Вот и все наше топливо. Плаваем на нем уже третью навигацию.

Уран-235 вызывает у меня всякие малоприятные мысли.

— Опасно?

— Ну существует надежная аварийная защита. Реактор вот за этой стенкой, но сама стеночка — тоже дай бог: сталь, бетон, вода. Атомный взрыв теоретически невозможен. А от теплового тоже есть защита. Вот эта красная — аварийная кнопка: выводим стержни в активную зону и сразу глушим процесс. А потом за полчаса можно горячие стержни снова пустить…

— Вот многие говорят, вредно.

— Вредность в пределах нормы. Как на вредном производстве. Нам же платят за вредность, как, скажем, в горячих цехах. Есть допустимая доза радиации. Носишь карандашик в кармане и сдаешь его дозиметристу. Среднюю норму радиации не превышаем. Остальное — как видишь…

Потом ребята расспрашивают про наш перегон. Гегелов восхищенно цокает языком:

— Эх, столько портов — и Волгоград, и Феодосия, и Ростов. А опасное дело?

Я отрицательно качаю головой: «Чего там…» Но даю понять, что это вам не атомоход, где можно в узконосых мокасах всю полярную зиму ходить. Ты вот на нашей «лайбе» по льду поползай.

Когда я выхожу из ПЭЖ, на атомоходе спят. Все, кроме вахты. В коридорах пусто. В столовой на стульях — джазовые инструменты. Полусвет музыкального салона. Линолеум отливает мрамором. На шахматном столике — отложенная партия.

А корпус ледокола гудит. «Ленин» ломает льды, и трофеи его битвы, смыкаясь за кормой, лупят в бока наших самоходок и танкеров…

С утра опять подморозило. На леерах иней, длин-ный-длинный…

Прилетел вертолет, привез почту. Мы сидели на солнечной палубе «Ленина». Там их матросы опять что-то подкрашивали, подмазывали — наводили блеск.

Они все мечтают о стоянке в Диксоне. Очень уж они в этом автономном плавании скучают по портам. Коля, симпатичный такой паренек из Проскурова, сказал мне:

— Вот в Диксоне заживем! Там чудачек навалом!

Чуть не сорвалось у меня с языка, что там, мол, тоже пустовато в Диксоне, а потом думаю, зачем? Так скорее время идет: сперва ждешь Диксона, потом — Мурманска, а потом — отпуска.

Льды становятся все плотнее. Плотность льда тоже измеряют в баллах: так вот сегодня уже десять баллов. Льды трутся о корпус самоходки, и звук от этого какой-то садняще-скобяной. И вода журчит среди битых льдин, противно напоминая о былых пробоинах.