|
- Карта бита, господин громила, - продолжал Коллен, глядя на знаменитого начальника сыскной полиции. - Ну, раздеться! - презрительно прикрикнул на него человек из переулка Сент-Анн. - Зачем? - возразил Коллен. - Здесь дамы. Я не запираюсь и сдаюсь. Он сделал паузу и оглядел собравшихся, как делают ораторы, намереваясь сообщить поразительные вещи. - Пишите, папаша Ляшапель, - обратился он к седому старичку, который пристроился на конце стола и вытащил из портфеля протокол ареста. - Признаю: я - Жак Коллен, по прозвищу Обмани-смерть, присужденный к двадцати годам заключения в оковах, и только что я доказал, что это прозвище ношу недаром. - Затем, обращаясь к нахлебникам, пояснил: - Пошевели я лишь пальцем, и вот эти три шпика выпустили бы из меня клюквенный сок на домушный проспект маменьки Воке. Чудаки! Туда же, берутся подстраивать ловушки! Услыхав такие страсти, г-жа Воке почувствовала себя дурно. - Господи! От этого можно заболеть! Я же с ним была вчера в театре Гетэ, - пожаловалась она Сильвии. - Немножко философии, мамаша, - продолжал Коллен. - Что за беда, если вчера в Гетэ вы были в моей ложе? - воскликнул он. - Разве вы лучше нас? То, что заклеймило нам плечо, не так позорно, как то, что заклеймило душу вам, дряблым членам пораженного гангреной общества; лучший из вас не устоял против меня. Коллен перевел глаза на Растиньяка, ласково улыбнувшись ему, что странно противоречило суровому выражению его лица. - Наш уговор, мой ангел, остается в силе, - разумеется, в случае согласия! Чьего? Понятно. - И он пропел: Мила моя Фаншета Сердечной простотой... - Не беспокойтесь, - продолжал он, - что мне причитается, я сумею получить. Меня слишком боятся и не обчистят! Каторга с ее нравами и языком, с ее резкими переходами от шутовского к ужасному, ее страшное величие, ее бесцеремонность, ее низость - все проявилось в этих словах и в этом человеке, представлявшем теперь собою уже не личность, а тип, образец выродившейся породы, некоего дикого и умного, хищного и ловкого племени. В одно мгновенье Коллен стал воплощением какой-то адской поэзии, где живописно выразились все человеческие чувства, кроме одного: раскаяния. Взор его был взором падшего ангела, неукротимого в своей борьбе. Растиньяк опустил глаза, принимая его позорящую дружбу как искупление своих дурных помыслов. - Кто меня предал? - спросил Коллен, обводя присутствующих грозным взглядом, и, остановив его на мадмуазель Мишоно, сказал: - Это ты, старая вобла? Ты мне устроила искусственный удар, шпионка? Стоит мне сказать два слова, и через неделю тебе перепилят глотку. Прощаю тебе, я христианин. Да и не ты предала меня. Но кто?.. Эй! Эй! что вы шарите там наверху! - крикнул он, услыхав, что полицейские взламывают у него в комнате шкапы и забирают его вещи. |
