Только много позже девушка, работавшая в библиотеке, рассказала нам, что в день экзамена Петров буквально влетел в читальный зал и стал торопливо расспрашивать, что читали перед экзаменом Мельников и Шелест: он решил, что мы разыскали неизвестный ему учебник.

– Они читали только энциклопедию, – «успокоила» его девушка‑библиотекарь и заметила, что лицо Петрова стало белым как бумага…

А ведь было из‑за чего…

С тех пор мы подружились. Всю остальную сессию готовились вместе, вместе отвечали, а когда после ее окончания нам выдали талоны на новые шинели из черного кастора, материала истинно «морского», красивого и вечного, то никто на курсе не возражал – это было заслуженно.

Потом наступили дни практики, первой мореходной практики. Нас, двадцать восемь человек, отправили в «загранку», где нам пришлось увидеть и испытать многое, и среди всего прочего и тоску по Родине, что никогда не забывается.

Вместе с Григорием мы дублировали должность второго капитана мощного буксира, день за днем курсировавшего у знаменитых Железных ворот на Дунае. Вокруг нас высились сказочной красоты горы. Дунай то разливался широким озером, то стремительно несся в узком ущелье. Ночью мы приставали к берегу, так как за время войны все светящиеся знаки были уничтожены, а повсюду под водой высились невидимые, но коварные нагромождения камней. Низко, у самой воды, проносился самолет. Он летел ниже скал и, казалось, вот‑вот должен был в них врезаться. Рокот его моторов то приближался, то удалялся, потом раздавался взрыв – это рвались акустические мины, снабженные счетчиками. Отступающая фашистская армия рассчитывала надолго сделать Дунай несудоходным. Сто судов проходили невредимыми над миной, сто первое взрывалось.

В один из дней, когда наш корабль загружался углем, я достал шахматы и предложил Григорию сыграть. Мы сидели на палубе, загорелые моряки – югославы и румыны – столпились вокруг нас. Я сделал несколько ходов, увидел, что проиграл, и рассердился.

– Давай вслепую, – предложил неожиданно Григорий.

– Как «вслепую»? – спросил я.

– А вот так… – Григорий ушел далеко на нос, растянулся на скамье.

– Говори мне, какой ход будешь делать. Только не мошенничать! – приподымая голову, крикнул он мне.

Теперь вокруг доски собралась вся команда.

– Ну, держись теперь! – закричал я. – е2‑е3…

Григорий ответил. Это была ужасная партия. Я видел перед собой доску, видел фигуры, видел, что Григорий сплетает вокруг моего короля какую‑то ловкую сеть, а он, лежа на спине и покуривая, смотрел в небо; он не видел расположения фигур, но спокойно и точно отвечал ход за ходом.

Я проиграл еще одну партию. Кто‑то сбегал к лоцману, а кто‑то на дебаркадер, и теперь Григорий играл на трех досках, все так же спокойно покуривая, отвечая почти мгновенно. Было ясно, что он видит расположение фигур на всех трех досках так же, как и мы, но держит все это в памяти. Только однажды он сбился, но выяснилось, что виноваты мы сами: механик, игравший на второй доске, неправильно назвал свой ход.

Это было неожиданностью. То, что Григорий был способным человеком, не представляло для меня секрета, но такое!..

– Теперь я могу сделать короткое «хо‑хо‑хо», – сказал он, приподнимаясь.

Последний его противник тщетно старался уйти от очередного мата, и вся команда наперебой подавала ему советы.

Слава о чудесном игроке с «Центавра» – так назывался наш корабль – мгновенно распространилась по Дунаю. В маленьких «бадегах» по обоим берегам Дуная к нам подходили чешские, болгарские, румынские, сербские моряки и предлагали сыграть с ними. Вокруг заключались пари, а поражения и победы мы запивали чудесным вином из Миланово, маленького городка на югославской стороне, с недостроенной высокой эстакадой на берегу: ее строили гитлеровцы, да не дали достроить партизаны.