Белый как снег пес, по кличке «Пират», был самым близким другом Джулии. Часами она искала у него невидимых насекомых, быстро‑быстро перебирая своими черными ручками с совсем черными уголечкаминоготками, а Пират лениво дремал на полу в ярком квадрате света. Мне никак не удавалось стать равноправным членом этой чудесной компании. Только иногда на Джулию что‑то «находило», и тогда я придвигал большие кадки с цветами друг к другу, переворачивал плетеные кресла и венскую качалку, приносил из передней трости Зиновия Александровича – все вместе изображало ДЖУНГЛИ, – и Джулия играла со мной часами, а Пират, напряженно всматриваясь сквозь листву фикусов и рододендрона, время от времени ревниво лаял на нас.

– Ну, что вы натворили! – шумела тетя Паша, какая‑то дальняя родственница Зиновия Александровича, убиравшая и следившая за хозяйством в его доме. – Что это вы тут натворили? Вот придет Зиновий Александрович, он вам задаст! А тебе, Джулия, должно быть стыдно, ты же большая, ты же старшая, а ну, марш на кухню! Я без тебя со стиркой не управлюсь!.

Это вовсе не было шуткой. Это было обязательное домашнее мероприятие. Джулия самозабвенно любила стирать и не один раз проникала в кладовку, куда прятали замоченное белье, и «стирала» его с таким остервенением, что ткань распадалась на тонкие ленточки. Вот тетя Паша и придумала ставить перед собой во время стирки маленькую чашку с куском мыла и несколькими тряпочками, и Джулия, старательно выпятив губы, мылила и терла тряпочки и тщательно их прополаскивала, пока это занятие ей не надоедало.

В кухне стояла просторная железная клетка, куда Джулию отправляли на ночь. В клетке не было дверцы, ее просто наклоняли набок, и Джулия с виноватым видом отправлялась на свой матрасик спать.

Однажды Джулия заболела. На ее спине вздулся огромный нарыв, и никакие компрессы не могли ей помочь. Грустная‑грустная лежала она на своем матрасике, и ее черные глаза в тонких старческих морщинках были полны такой тоски, что ни у Зиновия Александровича, ни у меня не оставалось никаких надежд. Нужна была срочная операция, но Джулия не давалась в руки. А когда в дело вмешалась тетя Паша, то укусила ее за палец, глубоко и пребольно. И вдруг как‑то вечером Зиновий Александрович серьезно сказал мне:

– Будешь ассистировать мне… Вот тазик, вот тампоны, пинцет. Когда надо будет, подашь.

Мы вошли в кухню. Страдания Джулии достигли предела. Зиновий Александрович гладил ее, называл ласкательными именами, но она лежала с закрытыми глазами и тихо, совсем как человек, стонала. С трудом продев руки сквозь прутья клетки, Зиновий Александрович посадил Джулию спиной к себе и, став на колени, осторожно стал выстригать шерсть на ее спине. И здесь произошло то странное, что не поддается никакому объяснению: Джулия вдруг выпрямилась и прижалась к прутьям клетки, напряженно ухватившись руками за перекладину.

– Скальпель, – бросил мне Зиновий Александрович.

Я передал ему узкий нож с деревянной ручкой, и он быстро сделал надрез. Я боялся, что Джулия тотчас же закричит и отскочит в сторону, но она только сильнее прижалась к прутьям и позволила провести всю мучительную операцию до конца. Затем я наклонил клетку, а Зиновий Александрович туго перебинтовал Джулию и уложил ее на матрасик. Джулия тотчас же заснула.

– Лишь бы не было нового нагноения, – сказал он мне. – Второй раз Джулия не дастся.

Но он ошибся. К утру Джулии стало опять хуже, и она, поняв, чего от нее хотят, вновь прижалась своим исхудавшим телом к прутьям, и Зиновий Александрович произвел очистку ранки.

– Ты страдал вместе с ней, – сказал мне Зиновий Александрович, – это правильно… Я хочу сделать тебе подарок.