– Камбала! Там камбала! – кричали мальчишки.

Я тоже бросился в воду, прямо из‑под ног одной из женщин выхватил что‑то коричневое и плоское, ставшее сразу тяжелым на воздухе, бросил к берегу изо всех сил и удивился тому, с каким молчанием столпились вокруг этой «камбалы» женщины и мальчишки.

– Это не камбала, – тихо сказала одна из женщин. – Какой страшный.

Я подошел поближе. На влажной отмели треугольником распласталось большое темно‑коричневое тело с длинным раздвоенным хвостом. Было что‑то жуткое в, казалось, бездонных впадинах глаз, в порывистых подергиваниях упругого тела. А вокруг ноги одной из женщин расползалось темное пятно.

К нам подошли рыбаки.

– Морской кот, – сказал один из них. – Плохо твое дело, – обратился он к той из женщин, из ступни которой сочилась кровь.

Носком сапога рыбак перевернул морского кота на спину. Я до сих пор помню, что живот его оказался белый‑белый, с темным треугольником маленького рта. Рыбак осторожно оторвал от хвоста тонкую плоскую пилку.

– Нога долго не будет заживать, – сказал он. – Возьми его печень. И прикладывай к ранке. Каждый день… – Он разрезал тело ската, вытащил оттуда яично‑желтую печень, протянул ее женщине.

– Покажите пилку, дяденька, – попросил я рыбака.

Тот протянул мне твердую пластинку с удивительно тонкими зубчиками.

– А за каждым зубчиком вроде флакончик имеется, – сказал рыбак. – И как чиркнет по телу, так из этих флакончиков яд вытекает. У нас один долго страдал, пока печенью его же, морского кота, лечиться не стал. Осторожней надо… Море…

Я не помню, каков был этот рыбак, но до сих пор задумчивое и грустное, уважительное и любовное хранится в моей памяти это рыбацкое «море». В этом слове, видимо, была целая жизнь и бесчисленное множество вот таких же удивлений и узнаваний, как в то мгновение, когда я заглянул в глаза‑провалы загадочному и опасному существу.

Но был в моей семье человек, который знал о море много больше, чем этот рыбак. Это был мой отец… Сейчас, вглядываясь в прошлое, я вижу себя на его спине, руками держусь за его плечи. Мы поднимаемся на высокий, поросший травой холм. Мне сверху виден домик, в котором мы тогда жили. Мы вползаем в маленький шалаш, весь увитый виноградными лозами. Старик татарин срезает для меня виноградную гроздь, отцу наливает в широкую чашку вино. Он что‑то говорит, этот старик, и ласково гладит меня по голове.

Потом отец ушел от нас. Он стал жить там же, где и работал, в небольшом деревянном здании биостанции, недалеко за городом. Я часто видел его с высокой полной женщиной, запомнил ее иссиня‑черные косы.

Когда я попадался ей на глаза, она смотрела на меня как‑то странно. Глаза ее были так же черны, как и ее косы.

Несколько раз, проследив за отцом – он почти каждый день выходил в море на большой шаланде с маленьким и уютным домиком за второй мачтой у кормы, – я тихонько входил в здание биостанции. Худощавый, с совершенно лысой головой пожилой человек, ее директор, приветливо разговаривал со мной. Вынимал из застекленного шкафа многочисленные баночки, где плавали в формалине диковинные морские обитатели. Раз как‑то показал самую большую драгоценность биостанции – микроскоп. Весь из сияющей меди, а спереди – светлая пластинка с черными латинскими буквами.

– Это «Цейсс», – сказал мне директор. – Лучший микроскоп в мире. Я покажу тебе инфузорию.

Мне кажется, что я так и не смог ничего увидеть, вероятно потому, что слишком волновался или слишком сильно щурил глаз. Но необычайно бережное отношение к этой блестящей медной трубке, какая‑то невиданная ранее осторожность, сквозившая в каждом движении морщинистых рук директора, когда он прикасался к винтам микроскопа, врезались в мое сознание навсегда.