|
).>, передать сие послание отцу приору. - Желание ваше будет исполнено, - сказал монашек, склонившись в поклоне при виде примасовой печати. Промолвив это, он потянул за прикрепленный к язычку колокольчика ремень, раз-другой, чтобы позвать кого-то, потому что сам отойти от ворот не смел. По зову колокольчика явился другой монах и, забрав письмо, в молчании удалился, а пан Заглоба положил на лавку узелок, который держал в руках, и сел тут же, с трудом переводя дух. - Frater, - сказал он наконец, - давно ли ты в монахах ходишь? - Скоро пять лет, - отвечал привратник. - Подумать только, такой молодой - и пять лет. Теперь, поди, даже если бы и захотелось покинуть эти стены, поздно. Небось тоскуете иногда по мирской жизни, одного военная служба влечет, другого - забавы да пирушки, у третьего вертихвостки всякие на уме... - Apage! <Изыди! (Лат.)> - сказал монашек с чувством и перекрестился. - Так как же? Неужто соблазны не смущали? - повторил Заглоба. Но монашек с недоверием глянул на этого посланца духовной власти, речи которого звучали столь непривычно, и сказал: - Тому, за кем эти двери закрылись, назад дороги нет. - Ну это мы поглядим! Как там пан Володыевский? Здоров ли? - Тут нет никого, кто носил бы это имя. - Брат Михал, - сказал наудачу пан Заглоба. - Бывший драгунский полковник, что недавно к вам пожаловал? - Это, должно быть, брат Ежи, но обета он не давал, срок не подошел. - И не даст, наверное, потому что и не поверишь, frater, какой это был сердцеед! Другого такого повесы и греховодника ни в одном монасты... тьфу ты пропасть, я хотел сказать, ни в одном полку не сыщешь, хоть все войско перебери! - Такие речи мне и слушать негоже, - сказал монах, дивясь все больше и больше. - Вот что, frater! Не знаю, где у вас мода гостей принимать, если здесь, советую удалиться, вот хотя бы в ту келью у ворот, потому как у нас разговоры пойдут мирские. - Уйду хоть сейчас, от греха подальше, - сказал монах. Тем временем появился Володыевский, иначе говоря, брат Ежи, но Заглоба не узнал его, так сильно он переменился. В белом монашеском одеянии Михал казался чуть выше, чем в драгунском колете, когда-то лихо закрученные вверх, чуть ли не до самых глаз усы теперь обвисли. Брат Ежи, должно быть, пытался отпустить бороду, и она топорщилась русыми клочьями не более чем на полпальца в длину; он отощал и даже высох, а главное, глаза у него потускнели. Опустив голову и спрятав на груди под рясой руки, бедняга шел, едва передвигая ноги. Заглоба поначалу не узнал его и, решив, что сам приор вышел его встретить, встал с лавки и начал первые слова молитвы: - Laudetur... <Да прославится... (Лат.)> Но, присмотревшись, раскинул руки и воскликнул: - Пан Михал! Пан Михал! Брат Ежи не противился объятьям, что-то похожее на рыданье всколыхнуло его грудь, но глаза по-прежнему оставались сухими. Заглоба долго прижимал его к груди и наконец заговорил: - Не одинок ты был, оплакивая свое несчастье. Плакал я, плакали Кмицицы и Скшетуские. На все воля божья! Смирись с нею, Михал! Пусть же тебя отец милосердный вознаградит и утешит! Мудро ты поступил, отыскав себе сию пристань. |
