|
Плакал я, плакали Кмицицы и Скшетуские. На все воля божья! Смирись с нею, Михал! Пусть же тебя отец милосердный вознаградит и утешит! Мудро ты поступил, отыскав себе сию пристань. В час скорби мысли о боге - лучшее утешение. Дай-ка еще раз прижму тебя к сердцу. Вот и не вижу тебя совсем - слезы глаза застят. Пан Заглоба, глядя на Володыевского, и в самом деле растрогался до слез, а выплакавшись, сказал: - Прости, брат, что вторгся в тихую твою обитель, но не мог я поступить иначе, да и сам ты с этим согласишься, доводы мои послушав! Ах, Михал, Михал! Сколько мы вместе пережили и дурного и хорошего! Нашел ли ты за этой оградой хоть какое-то утешение? - Нашел, - отвечал пан Михал, - нашел в словах, что денно и нощно тут слышу и твержу и готов твердить до самой смерти. Memento mori! <Помни о смерти! (Лат.)> В смерти мое утешение. - Гм! Смерть куда легче на поле битвы найти, чем в монастыре, где жизнь идет день за днем, будто кто понемногу клубок разматывает... - Тут нет жизни, нет земных дел, и душа, еще не расставшись с телом, уже в ином мире обитает. - Коли так, не стану тебе говорить, что белгородская орда на Речь Посполитую зубы точит, твое ли это теперь дело? Усы пана Михала вдруг встопорщились, правая рука невольно потянулась влево, но, не найдя сабли, снова исчезла под одеянием. Он опустил голову и сказал: - Memento mori! - Верно, верно! - сказал Заглоба, с явным нетерпением моргая здоровым глазом. - Только вчера гетман Собеский сказывал: “Пусть бы Володыевский еще и эту бурю с нами встретил, а потом пусть идет в любой монастырь. Господь на него за это не разгневается, наоборот, был бы монах хоть куда”. Но трудно и удивляться, что собственное спокойствие тебе покоя родины дороже, как говорится: prima caritas ab ego <Здесь: своя рубашка ближе к телу (лат.).>. Наступило долгое молчание, только усы у пана Михала дрогнули и встопорщились. - Обета не давал? - спросил вдруг Заглоба. - Стало быть, хоть сейчас можешь отсюда выйти? - Монахом я не стал, потому что ждал на то божьего благословения и того часа, когда горестные мысли перестанут томить душу. Но божья благодать на меня снизошла, спокойствие возвратилось, стены эти я покинуть могу, но не хочу; приближается срок, когда я с чистым сердцем, земных помыслов чуждый, дам наконец обет. - Не хочу я тебя отговаривать, да и рвение твое мне по душе, хотя, помнится, Скшетуский, надумав постричься в монахи, ждал, когда над отечеством стихнет буря. Делай как знаешь. Ей-ей, не стану отговаривать, я ведь и сам когда-то о монастырской обители мечтал. Было это полвека назад, помнится, стал я послушником; с места мне не сойти, коли вру: Но увы! Господь распорядился иначе... Об одном тебя только прошу, Михал, выйди отсюда хоть на денек. - Зачем? Оставьте меня в покое! - отвечал Володыевский. Заглоба заплакал в голос, утирая слезы полой кунтуша. - Для себя, - говорил он, - для себя не ищу я помощи и защиты, хотя князь Богуслав Радзивилл только и помышляет о мести да убийц ко мне подсылает, а меня, старого, уберечь и оградить от него некому. Думал, что ты... Ну да полно об этом! Я все равно тебя как сына любить буду, даже если ты в мою сторону и не глянешь... Об одном прошу, молись за мою душу, потому что мне от рук Богуславовых не уйти!. |
