|
Если бы вздумал он сделать из тебя ксендза, то наверное наделил бы иным искусством, а сердце склонил бы к книгам и латыни. Замечал я также, что люди солдат-праведников не меньше чем святых отцов почитают, потому как они в походы против всякой нечисти ходят и praemia <Награды (лат.).> из рук божьих получают, с вражескими знаменами возвращаясь. Все так, не станешь же ты перечить? - Не стану спорить, да и знаю к тому же, что в поединке словесном мне тебя не одолеть, но и ты, сударь, согласись, что для печали в монастырских стенах куда больше пищи. - Ого! Коли так, то уж и вовсе следует монастырские ворота для тоски vitare <Закрыть (лат.).>. Грусть-тоску следует в голоде держать, чтобы она подохла, а тот, кто ее питает, глуп! Пан Володыевский не сразу нашелся что сказать и замолк, а через минуту отозвался грустным голосом: - Ты мне, сударь, о женитьбе не напоминай, такие напоминания только бередят душу. Давней охоты больше нет, слезами смыло, да и годы не те. Вон и чуб у меня уже седой. Сорок два года, а из них двадцать пять лет трудов военных - не шутки, нет, не шутки. - Боже милосердный, не покарай его за кощунство! Сорок два года? Тьфу! Погляди на меня! У человека вдвое больше за спиною осталось, а порой ох как трудно жар в груди охладить, лихорадку словно пыль вытрясти. Почитай память дорогой своей покойницы! Значит, для нее ты был хорош, а для других стар, негоден? - Полно, сударь, полно, не береди душу! - голосом, исполненным грусти, отозвался Володыевский. И на усики его закапали слезы. - Буду нем как рыба, - сказал Заглоба, - но только дай слово чести, что бы там с Кетлингом ни было, месяц ты проведешь с нами. Надо тебе и Скшетуского повидать. Ежели потом в монастырь надумаешь вернуться, никто тебя не задержит. - Даю слово! - отозвался пан Михал. И они тут же заговорили о другом. Пан Заглоба рассказывал о сейме, о том, как он выступил против князя Богуслава, вспомнил и об истории с Кетлингом. Впрочем, он частенько прерывал рассказ, полностью отдаваясь своим мыслям. Должно быть, мысли это были веселые, потому что он время от времени хлопал себя руками по коленям и восклицал: - Эге! Эге-ге! Однако, чем ближе подъезжали они к Мокотову, тем больше вытягивалось его лицо. Он вдруг обернулся к Володыевскому и сказал: - Помнишь? Ты ведь дал слово чести, что Кетлинг Кетлингом, а все равно месяц с нами побудешь. - От слова не отрекусь, - отвечал Володыевский. - А вот и Кетлингов двор, - сказал Заглоба, - и преотличный! А после этого крикнул кучеру: - А ну-ка, щелкни кнутом! Праздник сегодня в этом доме! Раздался громкий свист кнута. Но возок не успел еще въехать в ворота, как с крыльца сбежали старые товарищи пана Михала; были среди них и давние знакомцы, еще со времен Хмельницкого, и совсем юные бойцы, и среди них пан Василевский и пан Нововейский, птенцы желторотые, но удалые вояки, из тех, что мальчишками, удрав из школы, вот уже несколько лет под началом Володыевского проходили военную науку. Маленький рыцарь любил их безмерно. Из стариков был пан Орлик, из рода Новина, тот самый, у которого на черепе сверкала заплата из золота - память об осколке шведской гранаты, и пан Рущиц, полудикий степной рыцарь, непревзойденный наездник во вражеский стан, одному Володыевскому уступавший в своем искусстве, и еще кое-кто. |
