|
Она покраснела от неожиданности и, сама не зная, что делает, встала со скамейки. Все смутились, наступило неловкое молчание. Вдруг Бася хлопнула рукой по платью. - Опять конфуз! - воскликнула она. - Милостивая сударыня, - с чувством сказал Нововейский, - я уже давно заметил, что за моею спиною кто-то надо мной посмеяться готов. Признаться, я давно об усах мечтаю, но коли я их не дождусь, то лишь оттого, что суждено мне пасть на поле брани за отчизну, и питаю надежду, что тогда не смеха, а слез твоих удостоюсь. Бася стояла, потупив взгляд, смущенная искренними словами рыцаря. - Ты, сударь, должен ее простить, - сказал Заглоба. - Молодо-зелено, но сердце у нее золотое! А она, словно в подтверждение слов пана Заглобы, тихонько прошептала: - Простите... Я не хотела обидеть... Пан Нововейский мгновенно взял обе ее руки в свои и осыпал их поцелуями. - Бога ради! Успокойтесь, умоляю. Я же не barbarus <Варвар (лат.).> какой. Это мне следует просить прощенья за то, что веселье вам испортил. И мы, солдаты, страх как всякие развлеченья любим. Mea culpa <Моя вина (лат.).>. Дайте еще раз поцеловать ваши ручки, полно, не прощайте меня подольше, я и до ночи целовать их готов. - Вот это кавалер, видишь, Бася! - сказала пани Маковецкая. - Вижу! - ответила Бася. - Стало быть, вы меня простили, - воскликнул пан Нововейский. Сказав это, он выпрямился и начал по привычке молодцевато подкручивать “ус”, а потом, спохватившись, разразился громким смехом; вслед за ним засмеялась Бася, за нею и остальные. У всех отлегло от сердца. Заглоба велел принести из погреба пару бутылок, и пошло веселье. Пан Нововейский бряцал шпорами и ерошил свой чуб, бросая на Басю пламенные взгляды. Девушка ему очень нравилась. Он сделался необыкновенно словоохотлив, а побывав при гетманском дворе, повидал немало и многое мог рассказать. Вспомнил он и о конвокационном сейме, о том, как в сенатской палате под натиском любопытных всем на потеху обвалилась печь... Уехал он лишь после обеда. Помыслы его были только о Басе. Она все стояла у него перед глазами. ГЛАВА VIII В тот же день маленький рыцарь явился к гетману, который велел его тотчас пустить и повел такой разговор: - Я Рущица посылаю в Крым, дабы приглядывал, не грозят ли нам оттуда какие напасти, да от хана соблюдения пактов добивался. Не хочешь ли пойти на службу и его солдат под свое начало взять? Ты, Вильчковский, Сильницкий и Пиво будете Дороша и татар караулить, с ними держи ухо востро. Пан Володыевский приуныл. Цвет жизни своей, лучшие годы отдал он войску. Десятки лет не знал покоя: жил в огне, в дыму, в трудах и бессоннице, в голоде, холоде, порой и крыши над головой у него не было и охапки соломы для постели. Один бог ведает, чьей только крови не пролила его сабля. Не сумел он обзавестись ни семьей, ни домом. Люди куда менее достойные уже давно пользовались panem bene merentium <Здесь: имениями, которые давались за заслуги (лат.).>, званий, почестей, должностей добились. А он, начиная службу, был богаче, чем стал. И вот опять о нем вспомнили, как о старой метле. Велика была боль его души; а едва нашлись мягкие, нежные ручки, готовые положить ему повязки на раны, снова приказано сниматься с места и спешить на пустынные далекие окраины Речи Посполитой, и никто не думает о том, как он нуждается в утешенье. |
