Хохочущий младенецудалялся в коляске. Неприкаянный, не видящий креста старик хромал неподалеку."И ведь неизвестно, кто из них раньше..."

"Да что же тыделаешь?!" – загудел в болящей голове голос того пацана поверженного. Оннаяву сейчас валялся, искровленный и перепачканный у ног Антоши и Антоша,переполненный пьянящим бешенством, заносил над ним свой острый ботинок.

"Да что же тыделаешь?!" – уже не только пацан взывал, целый хор орал-увещевал, да иголос о. Антония тут... и рука чья-то за ногу хватает... Да это же АнтонийРимлянин... и плачет еще...

-Да что же ты делаешь?!

Отпихивает руку Антоша,рычит на увещевателей и вот пошел уже острый ботинок в самое больное место,туда, между ног...

– Да что же ты делаешь?!

И тут завопил Антошабессвязно и страстно навстречу голубому небу, завопил и зарыдал. Он сидел впыли и трясся, обхватив гудящую голову руками. К нему тянулись участливые руки–мальчик, мальчик, что с тобой? С рыканьем он откидывал участливые руки, пока неотстали. Затих. Поднялся. Совсем рядом оказалась проезжая часть. Туда-сюдасновали разноцветные машины. "И больше– иностранные", – почему-товдруг отметилось в Антошиной голове. ...Эх, да как же сделать, чтоб она болетьперестала! И, глядя на прошуршавшую мимо "Вольву" (все иномаркиАнтоша отлично знал), отчего-то ни с того, ни с сего вспомнилась тепленькаяпьяненькая папина-мамина застольная компания творческих интеллигентов (Антошавсегда присутствовал), где они на чем свет стоит костили и страну эту (они такговорили – эта страна), и людей, в ней живущих, которые в крайнем случае толькои могут, что "Жигули" состряпать, а до "Вольво" пороха такникогда и не хватит, потому как всю свою жизнь, и историческую и личную, набеспредметную ерунду тратят. Слово "русские", сколько раз слышал еготам Антоша, звучало так, что никчемнее русских есть только русские, способныелишь на то, чтобы все-таки смочь крутить баранку подсунутого"Вольво", но – и не более, а вообще-то русские это есть сплошьОбломовы (кто это такой – не знал Антоша) и их надо драть, трепать, мыть,чистить и еще много чего с ними надо делать чтобы довести до цивилизованнойкондиции.

Вспомнилось, какзакадычный папин приятель, вальяжно развалясь покуривая и сально улыбаясьсидящей рядом даме, говорил: "А ведь прав Наполеон, эх, несостоявшийсязавоеватель, когда Москву увидал – и зачем, говорит, такая прорва церквей?...Хотя, в общем-то, красиво... Большое количество церквей – признак отсталостинарода. И ведь прав гениальный корсиканец, – папин приятель полузевнул иполуулыбнулся. – Ну, устроил в Успенском Соборе конюшню... ну так и... даправильно сделал! – папин приятель стукнул ладонью по столу. – Да! И правильносделал! И ведь удобно, просто и ведь уверен я, – папин приятель поднял палецвверх – не хотел завоеватель ущемлять национальных чувств народа. Но почему, –папин приятель аж приподпрыгнул, – почему у этого народа обида за национальноепоругание этой церквехи? Да уверен я, – папин приятель был вообще во всем вжизни уверен, – что у любой нормальной цивилизованной нации к культовойархитектуре, а тем более, что там у архитектуры внутри, отношение –де-ко-ра-тив-ное. Вот Лувр – это святыня, вот... возникла бы мысль у наших,когда они в Париж вошли в 1813 году, там, в Лувре конюшню устроить, вот я бытогда, будь я французом, вот я бы тогда взорвался, за Лувр я бы глоткуперегрыз, – и папин приятель, ухмыляясь, клацнул зубами...

Опять обернулся на храмАнтоша. И вдруг аж что-то зарычало в нем таким протестующим гневом, который они не предполагал в себе, да и не гнев это был вовсе, а нечто совсем неопределимое, через край бьющее бешенство: – да если бы вот сейчас... да сколькобы их ни будь, хоть какие развоеватели-завоеватели, да мыслью б толькорюхнулись-сунулись в этом (!) красавце (!), где Тот изображен, где АнтонийРимлянин на людей смотрит, где о.