– Верую, Господи, иисповедую... – все повторял Антоша, что диктовал ему громко о. Антоний, ноничего не запомнилось. Только вдруг горячо стало внутри, он даже грудь рукойпотер.

– Это тряпки ее грязныегорят, – сказал о. Антоний и опять разверз рот до ушей, как недавно.

Холод тяжелого предметаощутил Антоша в своей ладони.

– Это часть камня, накотором наш с тобой покровитель сюда приплыл. Береги его.

Держал Антоша на своейладони камень, глядел на него и опять же себе удивлялся. Удивлялся, как глядитон на этот камень. До этого много-много раз таскала его мама по всяким музеям."Пусть культурой обрастает," – как она говорила своим знакомым. Обрастать,естественно, должен был Антоша. Он и оброс. Сначала равнодушием, а потом –презрением, а потом еще и похлестче чем, к очередной струе жизни, в которуюочередной раз его пытались втолкнуть. Когда мама увидала, с какой смешливойбрезгливостью он оглядывал картины Пушкинского музея, к которым, как ейказалось, он должен был питать благоговение, после ее растолковывания ему чтотам есть что, она впала в прострацию и ночью плакалась папе: "Если б тывидел его лицо! Нет! Харю! Да-да, да, это я, мать его, говорю...о, ужас!.. Онсмеется надо всем. Ему все до лампочки!" И вот он держал в руке своейпростой серый камень. И никто ему ничего про него не растолковывал. Только ибыло сказано, что это – часть того камня, на котором его покровитель приплылсюда. А, может, вранье? Рассмеялся в голос Антоша этой своей мысли – нет, невранье.

Он выходил их храмавслед за стариком, днепровским воином. Обернулся. Там, в углу, где былмаленький барьерчик, а за ним какие-то скамейки, видно, для немощных старух,ему вдруг показалось, какое-то шевеление. Уж не змей ли выползший шевелится тамв окончательных предсмертных судорогах? Дернулся весь организм Антоши,содрогнулся, перекосило его всего в судорогах.

Выходя, едва со старикомне столкнулся. Тот остановился, повернулся лицом к храму (и то же лицо у негобыло, что и перед кануном), перекрестился медленно, развернулся и – пошел своейдорогой. Антоша, повинуясь, видимо, его силе, тоже повернулся ко храму, поднялруку, хотел перекреститься и... – не смог. Рука не повернулась. Вздохнул громкои вдруг ему захотелось обратно туда, на этот островок, где нет вранья. И тут –ошеломило его, оборот вокруг себя сделал в страхе – нет старухи! Еще одиноборот сделал – нету! "Да и быть не должно!" – совсем уже спокойнопроехало по извилинам.

Спина уходящего старикауменьшалась, удалялась. И тут он на удаляющемся затылке увидел его лицо. Этогоне может быть! Да мало ли чего не может быть, но, оказывается бывает. И оно,лицо его, было такими же, каким видел его Антоша перед кануном. Старикпродолжал молиться.

"Ну, так как жемолиться, если веры нет? Да ведь – нету!" Мельтешенье в голове есть,сумбур во всех клетках тела и сознанья распирает, а это... того, что на лицестарика написано – нет ведь, ну нет и все тут!.. Общается старик с Тем,Невидимым, Который на доске нарисован, ведь общается и – просит, и –получает!..

"А как же можноДнепр в ноябре в шинели, в сапогах переплыть? А что легче Ему, на камнечеловека через полмира переправить или веру дать?" Да даст-то Он даст, давзять-то как? Чем? Коли отсутствует в тебе то, что веру дарованную бы взяло.Кишки есть, желчь есть, а вот этого – нету.

"Понудить себянадо", – услышал он тут где-то в себе голос о. Антония. А как понудить?Что это вообще означает? Ничего этого не знал Антоша, но он также не знал, чтотеперь никуда ему не деться от молитв о. Антония, который стоял сейчас наколенях перед маленькой иконой Антония Римлянина и плакал. Плакал ужевсамделишными слезами, которые текли по его щекам, как недавно тек пот, когдапринимал он Антошину исповедь.

Хохочущий младенецудалялся в коляске.