|
Те, которые хотели егоуесть, прижать, расколоть, всякие там участковые, об них уже было сказано.Никому не дано было пронять Антошу. Классная руководительница так говорила проАнтошу: "Если он действительно такой дурак, то его с умственно отсталыми исоциально опасными изолировать надо, а если он так притворяется, то он – гений,но тогда его тем более надо изолировать, и чем скорее, тем лучше". Правда,тут же эта умная женщина добавляла, что учеба в школе поставлена так, чтобынаучить только одному – ненависти к учебе и к наукам. Но это уже другая тема.
Поражен же был Антонтому, что те участие и жалость, с которыми глядел на него о. Антоний не былопохожи ни на что ранее им испытанное, хотя люди, любящие Антошу, было что ипоглядывали на него с участием и с жалостью и с любовью. Вообще-то всего двоесуществовало на земле людей, чувствовавших к нему какое-то участие, это папа,да мама, да, пожалуй, еще та учительница. Однако, мама и папа (и это Антошаочень остро чувствовал и видел), когда с состраданием глядели на него во времяболезни или там еще чего-нибудь, всегда думали о чем-то своем, всегда они жиличем-то своим, ихние взрослые проблемы им были ближе, чем его, да и чем он сам.И он это вполне понимал, принимал как само собой разумеющееся и, естественно,сам был такой. Своя рубаха ближе к телу. Это просто и ясно. Но о. Антонийоказался не прост и не ясен. Антоша увидел участие к себе, которого не можетиметь посторонний человек к постороннему человеку, не может! То, что истекалоиз невозможных глаз о. Антония говорило, что он живет сейчас только его,Антошиной жизнью, его пакостными делами и больше ничем. И переживает за него,за Антошу, больше, чем за себя... да и нет никакого "себя" у о.Антония, а есть только Антоша. Сухие глаза о. Антония плакали. И плакали темисамыми слезами раскаяния, о которых ему талдычила его старуха. Очень внятно,очень осязаемо ощутил это сейчас Антоша. И будто слова плаксивые, причитания о.Антония слышались Антоше из сомкнутых губ его, что вот, стоит эдакая образинадесяти лет, рядом живет, а я вроде и не причем был,.. я виноват, Господи,прости меня... и его заодно. Сколько раз (сейчасособенно четко прочувствовалось), помнится, когда поменьше был и тыкался вмамин подол от обиды какой или от боли, или от потери чего-то и мамауспокаивала его, утешала, всегда он чувствовал, что мама (самый близкийчеловек!) в общем-то вымучивает, выдавливает из себя участие. Да и понятно,своих, текущих проблем у нее более, чем хватает. В том числе и – чем и какАнтошу накормить, да одеть... А сухие страшные глазао. Антония плакали. А безмолвные сомкнутые губы кричали: Господи, помилуй!.. – И пацана биливпятером! – заорал вдруг Антоша на весь храм. – Ногами! По морде! Я бил! А онорал нам, нет – мне: "Да что ж ты делаешь?!" И поползло, потекло,поперло, из Антошиного нутра – криком, шепотом истерическим, просто воплембессвязным все, чем наполнен он был. Выползла безобразная башка змея, сдохлатут же под огненным взглядом о. Антония и потянула за собой остальное черноетулово. Змей выходил, но почему-то наполняло болью голову. Да у Антоши никогдав жизни не болела голова!.. Водопадами текли струипота по лицу о. Антония. Он прижимал к себе мечущегося Антошу и шепталрадостно: "Умница, умница! Так его, в натуре, гада ползучего". Наконец,когда затих Антоша, отодвинул его от себя. Очнувшийся Антоша увидалперед собой улыбающегося о. Антония. Такой улыбки, такого беззвучного смеха онтоже никогда не видел. Вот уж, действительно, было – рот до ушей. И бородапляшет. Равновелики были по чувствительной силе, что тот плач бесслезный, чтоэтот смех беззвучный. И все дальнейшее для Антоши происходило будто в полусне,хотя и очень явно. И то, как тыкал его лбом о. Антоний в медный большой крест,а потом в железную обложку большой книги, то, как вдруг возник он перед нимсовсем в другом дивно-красочном одеянии с красивой большой чашей в руках. |
