– Скажите, – перебилАнтоша, – а у вас было что-нибудь, ну, что-нибудь... явление... вот такое вот.

– Вот таково вот, увы,не было, а чудо маленькое... хотя чушь сказал, чудес маленьких не бывает, разчудо, так вот было. В тюрьме.

– В тюрьме?! Вы в тюрьмесидели?

– Ну, а как же несидеть? Как же можно православному священнику моего возраста, да тюрьмуминовать! Вот этот самый храм тридцать лет назад закрывать собирались властьимущие, а я воспротивился. Опять, говорю, ключи отнять можете, а сам не отдам.И народ созвал. Ну, ключи отняли, народ разогнали, меня– в кутузку. Однако,храм не закрыли. Вот. Милость Божия была.

– Милость? Что-то увас... вонючая старуха – милость, тюрьма – милость.

– А то как же? Скорбями,милок, грехи наши списываются, хотя полтряпочки грязной, а сгорает на старухахнаших. Так вот: орало в камере радио за решеткой – не заткнешь, какие-то дурныепесни орало, а я сосредотачиваться плохо умел, а сейчас еще хуже. Так вот, нуне могу молитв вечерних, положенных прочесть, хоть ты что тут. Ну и взмолилсяя, прямо заорал, да еще с упреком – да заткни, Ты, Господи, эту железку хоть надесять минут, дай молитвы Тебе закончить! И заткнулось. И ровно на десятьминут.

– Да ну-у... –разочарованно буркнул Антоша, – тоже мне, чудо.

– Ну, а как же не чудо,чудо и есть. Мне больше не нужно, да, видать и не положено... Ну, а теперь отвоем чуде, иди-ка ты сюда, отрок, усек, что я тебе о тебе тут загнул? Только яведь не догнул. Слов нет на языке человеческом что б чего-либо доходчивое тебесказать, – о. Антоний встряхнул за плечо Антошу. – Не отвлекайся, слушай! Внатуре... Или я тебе щас для профилактики просто сначала рыло расквашу... – иАнтоша понял, что действительно, расквасит, – Так вот нет доходчивого языка,чтоб растолковать тебе... да и никому! про ту грань, на которой ты стоишь. Заспиной – пропасть и тьма кромешная, впереди – свет неизреченный. И все теперьзависит от тебя! Вот представь себе – камера... ну, то есть... а в общем-то –камера. И стоишь ты в ней голый и вот начинает она наполняться чудной, чистойтеплой водой – вот уже и по колено. Ты начинаешь радостно плескаться ирадуешься, что вода прибывает и прибывает. Вот уже и нырять можно. И когданыряешь, вдруг обращаешь внимание на какой-то свет призывной, свет в окошке,которое уже под водой. Но ты только глянул и снова – плескаться. И вот в одноиз выныриваний вдруг – бац! – головой о потолок. Оказывается, чуть-чутьосталось, чтоб сомкнулась вода с потолком. Вот тут ужас охватывает тебя, тыприжимаешься ртом к потолку, лишь только так можно дышать. Но разве этисудорожные вдохи можно назвать дыханием? Вот уже и губы захлестывает. И вот тысовсем вминаешь губы в потолок в последней дурной истерике, вот ты делаешьпоследний-последний судорожный вдох и начинаешь метаться уже целиком под водойс последним глотком воздуха в легких, метаться – выход искать. А выхода нет, тывспоминаешь про свет в окошке, но уже не доплыть. И вот тебе уже не до чего,вытаращенные безумные глаза уже ничего не видят... И вот – все! Ротраспахивается в предсмертном крике, но и крика нет, удушающим потоком устремляетсявода в нутро, несколько конвульсий и труп с застывшим на лице ужасом опускаетсяна дно. Такова наша жизнь. Мы бултыхаемся, пустякам радуемся и не думаем, чтонас несет к потолку жизни, не видим света в окне. А свет этот – вот Он,Вседержитель... И может статься так, – о. Антоний своим пальцем почти в глазаткнул Антошу. Они у того и так были ошалевшими, а тут он просто зажмурил их, –что ты уже башкой своей в потолок бухнулся, уже, может, губы сжал, может, тебепоследний глоток остался, может, от того тебе и совесть твоя явлена.