– Вообще-то как живойсмотрит, – пробормотал Антоша.

– А он и есть живой.Живее нас, коли в Царстве Небесном он. Оттуда ведь и смотрит. И то, если ягляжу на нарисованную доску и прошу у нее чего-то, говорю: помоги, то я иликретин полный, или... – о. Антоний снова взял Антошу за волосы, приблизил еголицо к своему и отчеканил проникновенно... – или это не доска! Или я с живымговорю! Да и то, если нет Царства Небесного, если не чувствуешь ты его в себе,– о. Антоний весьма больно ткнул Антошу в сердце, – то Он – Вседержитель– естькрупнейший за все времена обманщик, а книга Его – вреднейшая из всех книг,прости, Господи! – о. Антоний повернулся к лику Спаса и истово перекрестился. –Ибо если нет воздаяния, то и толковать не о чем, живи, как хочешь – бей,отнимай, обманывай. Но оно есть. Царство Небесное и книга Его – самая великаяиз всех книг, ее придумать нельзя. "Войну и мир" и любую другую, хотькакую разумную книгу придумать можно, а Евангелие – нельзя, оно могло бытьтолько Богом дано, ибо там – благодать. Оно открывает нам в нас ЦарствоНебесное, оно говорит, что в нас не только селезенка с желчью, но и – жизньвечная.

"А ведь не охмурялаон, ох, не охмуряла!" – тюкнуло у Антоши где-то около затылка, он уже и неразличал взгляда Антония Римлянина от взгляда о. Антония. Они слились, они былиодно и то же и ему теперь казалось, что у Антония Римлянина был точно такой жеголос, как и у о. Антония. И почувствовалось тут Антоше, что ведь он, о.Антоний, да просто забоится охмурять, даже если захочет, потому что (ну, авдруг!!!) ОНИ все-таки действительно здесь! И они, такие вот, какие нарисованы,действительно последнее свое отдадут и не надо им ничего по дешевке. И если всамом деле веришь, что вот у этого Вседержителя сила, способная оторвать отскалы камень с человеком и перегнать его сюда – не станешь охмурять. Да ипопробуй охмури вон этого старика, воина днепровского – все зубы вразпотеряешь. И старухе его вонючей, воплощенной, здесь места нет. И здесь,действительно, островок без вранья. Эти нарисованные врать не позволят.

– Ну, так что же тебявсе-таки привело сюда бегом? – услышал тут Антоша.

– За мной старуха ходит,– не узнал Антоша своего голоса, – грязная, вонючая, не убежишь от нее, неубьешь, говорит, что она – моя совесть... – и дальше Антоша рассказал все, чтос ним было.

– Вот ведь... вот этооборот, вот это явление, – теперь и у о. Антония голоса не узнал Антоша. –Представляю, каково тебе было. А ведь какая милость это, представляешь? Ты унас выходишь меченый Богом. Даже завидно.

– Вы это серьезно?

– А разве я похож нашутника?

– Вот уж... век бы невидать такой отметки. А милость-то Его это чем же я заслужил?

– Да судя по старухе,как ты ее обрисовал, ничем. Да видно милость Он не по заслугам раздает.

– А как же?

– Да по милости, –улыбнувшись, сказал о. Антоний. – А совесть, она брат, у всех почти такая, каку тебя.

– И у вас?!

– Да у меня, наверное,хуже.

– Не может быть.

– Очень даже может, –вздохнул о. Антоний. – Мы ведь больше гадим в жизни, а потом, в лучшем случае,нам бывает стыдно, а стыд – это ведь вовсе не раскаяние, он ведь даже может помешатьраскаянию, стыдно нам каяться, во как! – о. Антоний опустил голову и вздохнулеще более горько. – Ну, а теперь, – вновь совсем близко привлек он к себеАнтошу, – слушай внимательно, отрок. Судя по тому, чему ты сподобился,кончилось твое детство.