|
Дрезден, также входивший в “систему”, плакался на свою непроходимую бедность. А скупердяйка Мария Терезия капнула из Вены на брега Невы столь жиденько, что великий канцлер великой империи и мараться австрийской подачкой не пожелал. - Это мне на един зуб токмо! - вспылил Бестужев, и теперь, как манны небесной, выжидал приезда английского посла Вильямса: “Даст или не даст? Сказывают знающие, что тороват сэр..." Иметь друзей канцлер считал дурацкой роскошью. Но зато его одолевали собутыльники: Санти, Прассе и Функ, бывший платным шпионом Фридриха; Бестужев был пьяницей британской школы - твердым в речах и походке. Когда требовалось решать сложный ход в дипломатии, канцлер в одиночестве выхлебывал графин и рисковал, рисковал... Но рисковал всегда крупно, прибыльно, везуче! *** В один из дней к дому канцлера подкатил возок нерусский, вылез из него старик суровой видимости, в руке - дубина. Лакеи дышали в мерзлые стекла, чтобы разглядеть гостя. - Братцы его сиятельства! Братец пожаловали... Выскочила на крыльцо старая карлица. Заплясала по снегу заплатанными валенцами. Брат великого канцлера, Михаила Петрович Бестужев-Рюмин, взял карлицу на руки, словно дитятко, поцеловал ее, старую и добрую, в дряблые холодные щеки. - Нюшка, - сказал, - родимая... Рада ли? - Ой! - ответила карлица и обняла его за шею. Так вот, с уродкой на руках, стуча палкою по ступеням, поднялся Михаила Бестужев в покои - дипломат прожженный, патриот страстный, все изведавший, все вынюхавший. А наверху - его высокое сиятельство, братец младшенький, великий канцлер и превеликий плут. - Мишка! - сказал надменно с высоты. - Ты бы хоть ноги с улицы вытер. Ковры персицкие-то... Мне на вас не напастись! Поцеловались братцы. Но совсем неласково - более для прилику, чтобы сплетен лишних не было. Сел старший, как гость, в красный угол. Долго не отрывал глаз от пыльной рамочки, что висела - посередь родни, дальней и ближней, - кривенько. И смотрела на Михаилу Бестужева из этой рамочки красавица, вся воздушная, это - Аннушка Головкина. Едва-едва медовый месяц и дотянул с ней: язык ей вырезали, кнутами выстебали спину и сослали пересчитывать остроги сибирские. Не выдержал тут воспоминаний Михаила Бестужев, слезу вытер: - Алешка, скажи... Ведь и ты, подлый, руку к ней приложил? - А ты не хнычь, - резко отвечал канцлер. - Коли карьер хочешь провесть меж Сциллою и Харибдою, так баб неча жалеть! Вон я, смотри, каков: сына своего родного в Петропавловскую крепость засадил. И пусть сидит! Зато никто мне глаза не колет, что личное прихлебство имею. Не таково время, братец, чтобы мелких людишек жалеть... - Бог тебе судья, брат, - отвечал Михаила Петрович. - И не о том речь. Прости, коль почешу место, которо чешется. Негоже, братец, ты Россию ведешь. Не в тую сторону наклонил ты ее.., как бы, гляди, не опрокинулась она! - У меня - система! - сразу вспылил канцлер и прошелся перед братом, крепко стуча башмаками; резало глаз от сияния бриллиантовых пряжек на них. - Система.., ну-ну! А только Петр Алексеич, царствие ему небесное, в политике гибок был. Яхо змий, бывало! Оттого-то и ладил. Да и ковров персицких не заводил. Из-за рубля сам давливался, а людей за копейку давливал. И система твоя не от Петра корень ведет, а от графа Остермана - врага русского! Канцлер стройно вытянулся - даже помолодел в гневе. - Мишшш-ка, - шепнул он. - А ты, кажись, по дороге ко мне сначала к Ваньке заезжал Шувалову. |
