|
Екатерина II, тогда еще великая княгиня, и впрямь великая женщина; она была первой, рискнувшей завести для себя постоянную мебель. И когда раздавалось призывное: “Трогай!” - она, словно клещ в собаку, цеплялась за свои комоды, зеркала и стулья. - Не дам! - кричала она. - Это мое.., мое личное! Кстати, она же была первой на русском престоле, кто ввел оседлость и постоянство; именно при Екатерине II русский двор обрел те черты, которые последующие правители только уточняли и дополняли. Но иностранцы, попадавшие тогда ко двору, этого “табора” не замечали: им показывали Россию с фасада, позолотой наружу, послов проводили среди торжественных колоннад, и блистали на веселых куртагах инкрустации драгоценных паркетов... *** Так было и с сэром Вильямсом. Он даже принял Летний дворец за мраморный (хотя это были обыкновенные доски, изощренно покрашенные). Тихо щелкали перед послом Англии большие зеркальные двери, отворяемые арапами; церемониймейстер и два камергера с золотыми ключами у поясов шагали ускоренно, не оборачиваясь. Вильяме следовал за ними, вспоминая инструкцию, данную ему Питтом при отъезде из Лондона в Россию: "Мало вероятия, чтобы несогласие между Англией и Францией уладилось, а следовательно, общеевропейская война неизбежна... Ввиду этого, приняв во внимание, что срок трактата, заключенного с Россией, истекает в 1757 году, необходимо как можно поспешнее заключить с нею новый договор..." Камергеры вдруг расступились. Раздалась аукающая высота тронного зала, и - шелестело, шуршало вокруг; справа в ряд, склонив обнаженные плечи, сверкали удивительной красотой русские дамы; слева - мужчины в блеске орденов и звоне оружия; камзолы статских нестерпимо горели, сплошь облитые бриллиантами. Церемониймейстер ударил в пол жезлом и прокричал сердито, словно обругать кого-то хотел: - Чрезвычайный посол из Лондона с полной мочью от двора Сент-Джемского, короля Великобританского и курфюрста Ганноверского.., сэр Чарльз Вильямс-Гэнбури! Вильяме теперь, словно стрела, пущенная из лука, скользил на шелковых туфлях - прямо и одиноко в пустоте громадной залы... Трон! И, преклонив колена, посол с подобострастным благоговением вручил русской императрице свои верительные грамоты. Мягкая, как тесто, белая и ароматная рука Елизаветы, проплыв по воздуху, вдруг очутилась возле его губ... Посол произнес речь - кратко и сильно (хотя за словами его ничего не стояло). Елизавета выслушала эту речь спокойно и ответила в том же духе, но мягче - по-женски. Вдруг давние обиды совсем некстати всплыли в ее душе, и она, по простоте душевной, огорчилась “на брата своего, короля аглицкого”. - Невдомек мне, - заявила она, - отчего это брат мой не изволит уважать флаг русского флота? Отчего каперы его своевольничают в морях русских - ближних и дальних? Канцлер Бестужев достал табакерку и громко постучал по ней ногтем: “уймись, мол, дура!” Но Елизавету понесло уже. - Курантелыцики-то ваши, - кричала она в запале, - бог весть что пишут о моих подданных! Будто мух здесь ноздрями ловим, сами щи лаптем хлебаем, а собаки нашу посуду лижут... Нешто брату моему, королю аглицкому, бранить меня, сироту, нравится? У нас на Руси таких газетеров зазовут куда поспособнее, да поколотят хорошенько... От волнения обидного она давно перешла на русский язык, а толмач (еще неопытный) сдуру переводил слово в слово. “Что делает? - морщился канцлер, страдая. - Ай-ай, быть беде..." И с высоты трона вдруг раздалось - гневное, на весь зал: - А ты что морщишься, канцлер? - Зуб, матушка, схватило. |
