«Твое измышление? – спросил я его одними глаза¬ми.– Уличаешь в том, что я выполнял твой указ? Ой как глупо. А я то считал тебя поумнее».

От меня до него было не меньше десятка саженей, но он услышал все, что я безмолвно произнес. Нервно облиз¬нув толстые губы, он еще больше нахмурился.

– Признайся, и царь тебя помилует,– торопливой скороговоркой выпалил дьяк.

Где то совсем недавно я уже это слышал. Ах да, вспом¬нил. Я оторвал взгляд от сидящего и перевел его в толпу. Он должен быть среди этих зевак. Он обещал. Это моя по-следняя просьба, и не выполнить ее... Нашел.

Молодец. Сдержал слово, хотя я чувствовал, как нелег¬ко это ему далось. Он вообще славный малый и большая умница. Такой молодой, а сколько успел повидать. Даже завидно.

Сейчас – в шапчонке, напяленной на самые уши, в об¬носках нищей братии, вымазанный в грязи и с цепями крест накрест,– фрязин выглядел потешно. Не то что сидя напротив меня в нарядной одеже. Он неотрывно смотрел на меня, а во взгляде чувствовалась боль, а еще... недоумение и вопрос: «Почему? В чем причина того, что ты отказываешься покаяться? В неверии, что царь про¬стит?» Я пытался объяснить, но он не понял. Ну ничего. Какие его годы. Может быть, потом, когда нибудь, пусть не до конца...

Я вновь перевел взгляд.

– Признаешь?! – взывал дьяк, но я больше не отвле¬кался на него, продолжая взирать только на восседающего под сенью двуглавого орла. Вот только сам сидящий от¬нюдь не выглядел этим орлом. Скорее уж жертвой в когтях этого двухголового. Да и то не из самых крупных, что то вроде трусливой утки, вдобавок не сильно упитанной по причине все той же трусости – много летает, опасаясь всего на свете, вот и не нагуляла жиру.

Он чувствовал мое презрение и от этого злился еще бо¬льше. От этого и от того, что я смотрю на него сверху вниз. Глупец решил, будто это потому, что моя голова возвыша¬ется над его, что то шепнул своему псу Малюте, который, подбежав ко мне, проворно ухватился за одну из досок с привязанной рукой и с силой потянул ее вниз. Прибитый к столбу на один гвоздь косой крест, к которому меня при¬вязали, поддался легко, без натуги, и я очутился вверх но¬гами. Стало немного непривычно, но я быстро освоился, по прежнему глядя только в одном направлении.

«Орла вырезать легко,– сказал я ему беззвучно.– Но если усадить под ним курицу, то она от такой близости все равно выше не взлетит».

Он услышал. А может – просто почуял, заодно осоз¬нав, что как ни крути мой крест, но все равно я буду смот¬реть на него по прежнему сверху вниз. И одновременно с этим к нему пришло понимание – дальше затягивать бес¬полезно. Я не покаюсь и не признаюсь. Убить меня мож¬но, но на это способен любой плюгавый тать с острой саб¬лей или холуй Малюта. Растоптать же меня у него не вый¬дет. Никогда. Более того. Это я его сейчас топчу. Презре-нием.

И тогда пришла боль, хотя терпимая. Даже странно. Меня не просто резали – стругали как кусок мороженой свинины, начиная с Малюты, отхватившего мое ухо, а я даже не кусал губы, чтобы не издать крика. Просто терпел и все. Когда хлестали кнутом – было гораздо ощутимее. А потом и эта боль становилась все глуше и глуше, и я вдруг оказался высоко вверху, рассеянно – иного слова не подберешь – глядя на свое окровавленное тело, подле ко-торого суетились нелепые человечки. Ненависти не было. Она осталась там, внизу, в залитом кровью куске мяса, со¬всем недавно называющем себя человеком. Не было и злости. Вообще все черное слетело с меня, как ореховая скорлупа, оголив ядрышко. Правда, и другого, хорошего, тоже не было – сплошная пустота в груди, которой у меня тоже не имелось.

Я поднимался все выше, бросив лишь один прощаль¬ный взгляд – на стоящего фрязина.